Никогда прежде Агни не видела, чтобы так останавливалась жизнь в лице. «Скажи, что ты пошутила! Скажи, что этого не было?!» Она помертвела внутренне следом за ним, но перевела дыхание и упрямо сказала: «Это было». Она набрала воздуху, чтобы объяснить ему, что физическая измена — не измена, потому что она думала о нем и жила им, то была лишь мизерная плата за поддержку, за живое участие, а вот то, что он ушел, оставив ее в таком состоянии, это… Но его уже не было возле нее.
Он пропал.
Ей сказали только на следующий день.
Он пытался повеситься в сарае, где хранились лодочные моторы и весла. Его вовремя вытащили. Для жизни ничего страшного нет, но что-то нарушилось с шейными позвонками.
Больница была на другом краю поселка. Агни взяла такси. Шофер, молодой парень со светлыми усиками, беспечно насвистывал. Она попросила его ехать побыстрее. Он кивнул, соглашаясь. Нажал на газ. Но потом повел себя странно. Перестал свистеть. Притормозил. И медленно врезался, даже не врезался — прикоснулся к бамперу стоящей посреди дороги машины с поднятым капотом. «Всё, приехали», — сказал, улыбаясь. «Как — приехали?» — «Вылезайте, дальше не поедем». Агни вылезла из машины и оставшийся путь шла пешком. Через пару лет она вспомнила паренька-шофера и его странный наезд. Неужели ужас, в который она была погружена, явственно исходил от нее, заполнял маленькое пространство автомобиля, и шофер сымитировал наезд, лишь бы не везти ее дальше, не дышать с ней одним воздухом?..
В больницу ее не пустили. Напрасно она дежурила в вестибюле обшарпанного, беленого одноэтажного домика. Ее не пускали, потому что он не хотел ее видеть.
Его друзья купили ей билет в родной город. Она разорвала его в их присутствии. Продолжала сторожить у больницы. С ней почти никто не разговаривал.
В конце концов Алферов улетел с остатками своей партии прямо из больницы домой. Она так и не видела его. Друзья, по его просьбе, сделали так, что они не встретились.
Она позвонила ему в городе. Спросила, что с его позвонками, сможет ли он ходить и работать, как прежде? Спросила, может ли она его видеть, хотя бы издали, хотя бы раз в год? Он сказал только одну фразу: «Я хочу все поскорее забыть».
* * * * * * * *
…С закрытыми глазами лицо младенца теряло таинственность, мистическую отрешенность. Когда он спал — спало в нем все. Все… Не было уже неуклюжего астрального посланца, пытающегося выговорить, предречь, — только бледная, закованная в сон, хранящая себя крепко-крепко, бережно, завязь протоплазмы.
Агни осторожно поднялась с гамака, перенесла его в дом; прохладный, сыроватый, уложила в угол кровати. Закрепила над лицом кусок марли от комаров и мух.
Если б можно было найти подобную этой марле завесу от памяти…
И спать, спать, спать — так же крепко, так же бездумно, безбольно, бесчувственно, — как младенец. Только гораздо дольше, чем он. Долго-долго. Всегда.
* * *
Сказка о пижонах
— В этом есть торжество, лихость, радость и наглость, — сказал молодой турист, наблюдая, как смуглые юноши бросаются с тридцатиметровой скалы в море.
Их впалые животы, пролетая по касательной солнца, вспыхивали коротким блеском.
— И им ведь никто не платит за это, — заметил второй, наводя бинокль на гибкие тела, балансирующие на перекинутом через пропасть канате.
— А ведь если они сорвутся, что промелькнет в их мозгу за полсекунды до смерти? «Ради чего? Зачем?» — сказал третий, опустив глаза в землю и чертя на песке палкой. У него были слабые нервы, и он не мог смотреть на такое.
— Пижоны, — коротко бросил четвертый. Добавил: — Лишь бы выделиться. Любым способом. Даже таким. — Он кивнул на бледного человека, выстрелившего себе под лопатку и наблюдающего, как пузырится кровь на входе и выходе сквозной раны,
— Он скоро умрет, — сказал первый, — но зато ветер свистит в его теле. Он словно нанизан на прохладную и легкую шпагу ветра.
— И шпагу боли, — добавил второй.
— И когда, о Господи, переведется племя этих головорезов, самоубийц, позеров? — прокричал третий, размазывая по лицу слабые слезы.
— Пижоны, — пробурчал четвертый, брезгливо наблюдая, как смеются те, у кого пуля пролетела над самой головой, вырвав клок волос или зацепив кончик уха.
И как еще сильнее смеются получившие пулю точно в цель — в грудь или голову. И делают вид, что давно ее ждали, кривясь будто бы от боли, а на самом деле — иронично и ласково.
— В этом есть торжество, лихость, радость и наглость, — проговорил первый настойчиво и стряхнул с ботинка налипшие крошки пыли.
— Но ведь они мало живут, — сказал второй слегка удивленно.
* * *
«Кстати, — думала Агни, — что оно есть такое — это святое вдохновение? Размножение духа?.. Инстинкт размножения духа (если можно его обозвать так) — подспудная, крепкая сила — заставляет писать, мучиться, нервно грызть карандаш, рассыпать семена души своей как можно дальше по свету… И они скачут — рассказы, стихи, сказки, — духовные детишки, гармоничные и кособокие, любимые и проходные, разбегаются, разлетаются во все стороны, множась и множась, заселяя собой мир…»
Впрочем, «множась» и «заселяя», — это не про нее. Кто знает ее стихи? Несколько человек из литобъединения, да пара друзей, да бывший муж.
«Духовные дети… Дети? Значит, я им мать, я их вынашиваю, а отец кто? Отцов — неисчислимое множество: будоражащие, грубые запахи весны, удар под вздох, „Пинк Флойд“ под закрытыми веками, белизна одиночества, ссора с родителями… Но главное, главное, конечно, — расцвеченное рабство романов, „любвей“, их болимая адская музыка…»
Огромная квадратная комната в сизом сигаретном дыму, кожаных креслах, картинах и канделябрах. Хозяйка дома — художница в шелковом халате с иероглифом на спине, неторопливо фланирует от одной группки гостей к другой.
На стене и дверях много мужских портретов. Маслом, карандашом, пастелью — серьезные и смешные. Она говорила, что, влюбившись в кого-то, тут же принимается его рисовать. А иногда — сначала рисует, а после по этому признаку определяет, что влюблена. В числе прочих портрет Валеры, ласковая карикатура: голая, по-турецки скорченная фигура с лицом блаженным и удивленно-бессмысленным. И между большим и указательным пальцами ноги произрастает ромашка.
Прямо на ковре, опершись спиной о чьи-то ноги, сидит сутулая девушка. Очень коротко стриженная. Ножкой бокала чертит концентрические круги, Волосы она пожертвовала подруге, хозяйке дома. Ею была обещана прекрасная картина: завеса настоящих волос на холсте, а под ними — одухотворенное женское лицо…
— …Из тех, кто меня не любит, я делаю игрушки, — сказала девушка с густой жесткой копной на голове. Она расстегнула две верхние пуговицы джинсового комбинезона и поменяла скрещенные одна на другой ноги.
— А кто тебя не любит? — безучастно-вежливо откликнулся сидящий рядом — непрестанно помаргивающий, белобрысый.
Девушка кивнула на длинного бородача в кожаной куртке.
— Раз он танцует с… этой. И теперь он, знаешь, кто? Веселая желтая такая обезьянка на ниточке. Из тех, что вешают над ветровым стеклом.
Сосед надул щеки и оценивающе осмотрел сомнамбулически плывущего в танце мужчину.
— Томно они танцуют, правда? — спросила девушка. — Томно, развязно и… ласково.
— Ты бы хотела, чтобы они танцевали сурово?
— Я бы хотела… — она прищурилась, размышляя. — Действительно, чего бы я хотела? Наверное, чтобы он развинтился окончательно, распался по всем своим шарнирам и винтикам. А она чтобы подбирала их с полу, роняя, не в силах собрать…
Агни сидела на диване между моргающим белобрысым и оживленно спорящими молодыми людьми. Поглаживала ладонью стакан с сухим вином. Она не умела вовлекаться в незнакомую компанию и всюду, где собиралось больше трех человек, оставалась сторонним наблюдателем, чужой. Неслышной девушкой с угрюмым взглядом, потягивающей маленькими глотками вино,
