Они проверяли выдержку друг друга, прицеливаясь из ружья. Он хладнокровно сидел, пока Агни наводила дуло ему в лоб, держа палец на спусковом крючке и опустив предохранитель. Когда же настала ее очередь, она спасовала: «Лучше не надо», и отвела дуло рукой. Он засмеялся.
Временами, чтобы сбавить напряжение, Агни уводила разговор в лирическое русло, спрашивала о девушках, о любви. Но душа эта, не развращенная, не растленная, оказалась совершенно непроницаемой относительно подобных слов. «Любовь для меня — как мина по борту». И он возвращал разговор к привычным темам.
Похвалил, что его не боится. Правильно. Он не сделает ничего плохого и не обидится на нее, что бы она ни сказала и ни сделала. Никогда.
Словно проверяя его слова, Агни говорила, вглядываясь в смугло-спокойное юное лицо, что он злодей и человек без сердца и таких людей надо убирать с лица земли. И она убрала бы, если б могла. Да. Улыбающееся лицо не менялось. «Ты меня ничем не обидишь».
Он смотрел на нее одобрительно-бесстрастным взглядом.
«Ты не такая, как все. Из тебя может получиться человек. Надо только больше жестокости. Никого не жалеть и ничего не бояться. Учись у меня»
Линия жизни на его ладони была длинной-длинной и без прерывов. Лет до девяноста. Агни сообщила ему это, а потом, подумав, добавила, что шестьдесят три из них он проведет в сумасшедшем доме после сильного сотрясения мозга. Ничего не помня и ничего не хотя. Как тот, кого они сбросили с четвертого этажа.
Должна же быть хоть какая-то кара, Господи, за всех тех, кого он мучил, избивал и убьет?..
Странно устроена душа: она большая. Агни говорила искренно — она то, чтобы убирать таких людей, очищая от них землю. Пусть не высшей мерой, но пожизненным заключением. Пусть не каторжным трудом, но изоляцией от всех тех, кого они могут прирезать от скуки или раздражения. Но вот человек, которого стоит убрать, сидит перед ней, и она говорит с ним три часа и чуть ли не флиртует.
Она знала, что еще немного — и может возненавидеть его. До ярости до отвращения. Но пока он не сделал ничего плохого ни ей, ни ее близким. Он нравился ей, а возможная ненависть таилась и сторожила в груди.
Тянуло на огонь.
Ее всегда тянуло на сильный, белый, звенящий огонь. Даже если он был — как в этом случае — ненавистным ей, разрушающим.
(Брат мой, бог мой, отец мой, скелет мой — огонь.
Азартные игроки, головокружительные пижоны, отчаянные честолюбцы, спорщики, закладывающие по любому поводу головы, каскадеры, бешено! скачущие, поющие до хрипа, в глаза не видящие старость.
Наконец, Дьявол.
Ад и садизм — тоже огонь. Самая злая и самая яркая из стихий.
Живет ли она в голубой и всесильной душе Создателя нашего?..)
…Он был похож на оружие.
Если собрать воедино голубоватый холод клинка, короткий, убийственный гнев пистолета и гибкую ярость бича — получится что-то, похожее на него. Ярость его была белой. (Если человеческий гнев и огненность обозначать подобно степеням яркости звезд: красная, желтая, белая, голубая.) Ярость его достигала такой пронзительности и силы, что была белой. Или даже голубой. Хоть она и не видела его никогда в ярости…
Лет пять назад у Агни была идея фикс: иметь свой пистолет. Она пыталась достать его, купить за какие угодно деньги, даже вела переговоры с темными личностями в Геленджике и Одессе. Она любила его — воротный, холодный, вожделенный, стройно организованный кусок металла. Любила мечту о нем. «Браунинг», «кольт», «парабеллум» — красивые, словно осколки стихов, имена… Агни знала, что, будь он у нее, хранись всегда под рукой, под матрасом у изголовья, она бы, скорее всего, не выстрелила. Нет, Мысль о друге, маленьком, решительном, готовом в любой момент прекратить ее затянувшиеся мучения, поддерживала бы и давала толчки жить. А скольких врагов можно было бы напугать!..
Теперь живой пистолет сидел напротив и всем видом выказывал расположение.
Агни спросила его, убьет ли он человека, если тот об этот попросит?
— Да. Если хорошо попросит.
Убьет ли он ее, если она попросит?
— Да, — он не удивился. — Если хорошо попросишь.
— Хорошо — это как?
— Ну, объяснишь мне, что это тебе позарез нужно.
Они договорились. Серьезный, не очень веселый уговор двух взрослых людей.
— Хорошо. Только мне не сейчас. Но в скором времени, возможно, я разыщу тебя и напомню. Оставь адрес.
— Я оставлю родительский. Сам я буду кочевать по стране. Теперь вот хочу двинуть на Север…
Он стал ей вроде заначки — этот договор. Бережно хранимой в душе, жгучей, страшной, заветной. Холодноглазый смуглый парабеллум из плоти и крови. Кочующий по стране, но свой. Стоит кликнуть…
Он в очередной раз отлучился, заслышав шорох в кустах. «Сейчас дичь подстрелим!»
А может быть, не ждать больше ничего, не откладывать? Попросить его исполнить слово прямо сейчас. Сбросить с хребта надоевший, натерший при ходьбе шею и плечи груз бытия. Сколько можно бродить и ловить случайную смерть, словно воздух иссохшим ртом?..
«…Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце. Имеющие ружье стреляют обычно в рот». Имеется ружье…
Прогремел выстрел. Другой, третий. Панически хлопая крыльями, спасалась бегством птица.
…Как это сделать? Не стрелять, нет. Попросить его перерезать на руке вены — у него отличный охотничий нож, острый, — и разговаривать. Держать его за руку, не смотреть в ту сторону, и о чем-нибудь говорить. Он хорошо к ней относится, он поможет совершить этот переход. Держать его за руку, смотреть в непроницаемые желтые глаза, говорить и не заметить, как рубеж будет перейден, как все кончится, и повернуть назад, и забинтовать туго-натуго руку будет уже нельзя…
— Опять промазал, дубина! — он вернулся, весело сокрушаясь. — Что-то с тобой мне не везет на охоте. Видно, пора замачивать…
Близился вечер. От ручья тоненько потянуло прохладой. Погрузневшее солнце приближалось к кромке деревьев.
Про ягоды они так и забыли за увлекательной беседой. Собирать их — уже нет сил. Агни несколько раз порывалась возвращаться в лагерь, но он просил посидеть еще. Видно было, что ему трудно решиться на то, к чему она готовилась с самого начала с обреченной тоской и любопытством. Они сидели рядом, и он демонстрировал на ее руке болевые приемы, и она провела ладонью раза два по темным жестким, как у коня, волосам.
Он решился, когда они заговорили о снятии скальпов, и он собрался продемонстрировать это на ней и потребовал, чтобы она закрыла глаза. Как ребенок. Как два дебильных ребенка, играющих вроде бы вместе, но каждый сам по себе, в глубине себя.
Агни попыталась вырваться. Вернее, вначале она попробовала воздействовать словом, но он не отреагировал на слова. Она попыталась бороться, но от борьбы и сопротивления он стал азартней и радостней. Обреченность и тоска подступили совсем близко. (Вот она и добилась своего. Вот он и прикончит ее в яростной драке. И никаких договоров и просьб не нужно. Но, Господи, как это будет грязно и больно…)
— Я люблю, когда женщина сопротивляется. Помнишь фильм «Викинги»? Им нравилось, когда их женщины били…
Теряя надежду на мирный исход, она еще раз — в последний! — обратилась к словам:
— Не трогай меня, пожалуйста, — раза три, монотонно и сухо, повторила она.
На третий раз он ответил с горьким недоумением:
— Трогать — это бить или убивать. Я не трогаю тебя.
Разговор завязался, и это было спасением. За разговором он отвлекся, ослабил хватку. Агни вырвалась, гневно обозвала его «самцом» и, пошатываясь от перенесенного страха, зашагала в лагерь.
Он нагнал ее и шагов через тридцать попросил прощения. Тихонько смеясь про себя, оттого что легко отделалась, она сказала:
— Ты тоже прости меня. Женщины всегда сами провоцируют на такие вещи. Я знаю.
Они возвращались домой. Напряжение, сидевшее в ней во все врем прогулки, схлынуло, и ей было легко и беспечно. Дорога шла в гору, держал ее за руку, подтягивал вверх, она почти висела на нем, потому что здорово выдохлась за день и потому что он стал ей как бы своим. Друг, братишка, беспутный родственник… Свой.
