– Может, потому, что его недолюбливают? – подлавливал собеседника Щукин.

– Да кто вам сказал, что его недолюбливают? – довольно темпераментно воскликнул Софрон Леонидович. – Не навязываются, так будет точнее.

– А конфликт со Станиславом Тригубом? Разве он не повлиял на отношение семьи к Валентину?

– О нем уже все забыли. У кого не случаются конфликты?

Софрон Леонидович налил чаю себе и Щукину, поставил на стол блюдце с нарезанным лимоном, сахар и сливочное масло с батоном.

– Извините, больше ничего деликатесного нет, я собираюсь на дачу.

– Хм, – усмехнулся Щукин, беря чашку. – А хотите, расскажу небольшую историю? Жил-был один человек… скажем, по фамилии Самойлов, а имя… имя дадим ему Фрол… – Софрон Леонидович всего-то поднял на него настороженные глаза, и более ни один мускул не дрогнул на его лице, а заинтересованность все же просматривалась. А Щукин продолжал: – И вот этого Фрола Самойлова убивают семью пулями в шестьдесят первом году. Из пистолета «вальтер». Проходят годы… Вам интересно?

– Не так чтобы очень…

– Но я все же продолжу. Однажды сын Фрола… допустим, его звали Георгием, после совещания на заводе возвращался на личном транспорте… Забыл, какой марки была у него машина?

– Не помню, – выпалил Софрон Леонидович.

– Не помните! – поймал Бубу Щукин, тот нахмурился. – А вот я вспомнил – «Волга». В нашей стране это была крутая тачка, символ благосостояния. Может, дальше сами расскажете, ведь вы… были очевидцем… или соучастником?

– Бросьте! – подскочил Софрон Леонидович. – Несете, простите, ахинею! Соучастник! Нет, я не был соучастником, слышите? Не был!

– Но вы знаете, как Никита Георгиевич Огарев убил сначала… Хижняка. Случилось это в шахтерском городе, где вы оба отбывали наказание без вины. Он застрелил Хижняка семью пулями из пистолета «вальтер». Затем, по прошествии нескольких лет, Никита застрелил Фрола Самойлова. И еще через несколько лет застрелил его сына, Георгия Самойлова. Почему он это сделал?

– Какое отношение те события имеют к Валентину?

– Не догадываетесь?

Софрон Леонидович был потрясен, с минуту он молчал, а внешне стал похож на ежика, выставившего во все стороны колючки. Но вот он уперся в Щукина пронизывающим взглядом, словно пытался понять, кто перед ним. А перед ним сидел просто человек, следователь, а не пугало. Наконец колючки пригладились, Софрон Леонидович, медленно болтая в чашке ложкой, спросил:

– Как вам удалось раскопать?

– Это моя работа, – хвастанул Архип Лукич, но, устыдившись, поправился: – Совершенно случайно попали в руки документы.

– Случайно… – вздохнул тот, опустив глаза. – Вы не замечали, что случайность не бывает случайной?

– Знаете, – улыбнулся Щукин, дабы смягчить напряжение, – за время расследования я уже слышал подобное высказывание.

– Значит, так и есть. По каким-то своим законам случайность движется в круге одних и тех же людей. Мир так огромен, а места в нем мало, место определяет случайность. Она словно выбирает тех, кого будет преследовать, проверять на прочность. Я, к сожалению, не верю в бога, иначе все было бы просто, а так… непостижимо.

– Вы хотите сказать, что Хижняка Никита застрелил случайно?

– Да нет, конечно. Это я так, рассуждаю над темой, которая меня давно тревожит. А вы только подтвердили фатальность случайности. Никита… – Софрон Леонидович замер, словно не знал, что сказать. Потом все же решился: – Мы крепко сдружились. Вам сейчас не понять, что значила искренняя дружба тогда, когда сосед сдавал своего соседа, который делился с ним куском хлеба, и при этом не испытывал угрызений совести. Но мы прошли через ад… Было бы более емкое слово, я б употребил его, потому что нет названия тому, через что мы прошли. И как мы выжили… неизвестно. Наверное, жажда жить – это умение принимать условия и выжидать, а мы хотели жить. Где-то там, в подсознании, теплилась надежда, что пройдет кошмар, надо лишь уметь ждать. Сталин умер, но остались… Хижняки. Если б вы знали, что это была за сволочь… нет, не рассказать. Поразительное сочетание жестокой тупости и дешевого карьеризма. Я до сих пор не могу понять, откуда у него взялась такая… даже не ненависть, а… равнодушие к человеку, к его боли, к его жизни. Денис Огарев, брат Никиты, погиб на наших глазах…

– Да, я знаю, – сказал Щукин.

– Знаете? – удивился Софрон Леонидович, в следующий миг он понимающе закивал. – Ну, да, раз вы вышли на меня, стало быть, знаете. Однажды на шахте произошла крупная авария. Очередная. Мы уже тогда были вольными. Вина за аварию, по сути, лежала на Хижняке – его предупреждали, что создалась опасная ситуация… Впрочем, это неинтересно. Нас пронесло, авария случилась не в нашу смену, но погибло человек двадцать. Хижняк так и остался сидеть в кресле начальника, списав свою преступную халатность на проходчиков, не доложивших вовремя об опасности, на шахтеров, которые погнались за длинным рублем, и так далее. Однажды я вернулся со скрипкой домой – мы жили вместе – и впервые увидел пистолет…

Никита сидел за столом, сосредоточенно вставляя в магазин патроны. Открылась дверь, он спрятал пистолет под скатерть, но, увидев, кто пришел, достал его.

– Думал, Кузьма вернулся, – проворчал Никита. – Пьет он много последнее время, а пьющий человек болтлив.

– Что это? – задержался у порога Буба.

– Пистолет от ножа не отличаешь?

– Откуда?

– Подарок. Еще в Германии одна женщина подарила.

– Ничего себе! Дай посмотреть.

Никита протянул Бубе пистолет, откинулся спиной на спинку стула и с усмешкой наблюдал за восторгом друга. А тот по-детски прицеливался в стену, где висел ковер, на котором были изображены лебеди, восклицал:

– Вот это да!

– Не целься в лебедей, это хорошая птица, – отнял пистолет Никита, сунул его за пояс, надел вельветовую куртку.

– Куда ты? – забеспокоился Буба.

– Дело есть.

– Не ходи на улицу с этой штукой. Поймают, срок получишь. Тебе мало?

– Я не такой дурак, чтоб меня поймали. Да ладно тебе пыхтеть, в городе ночью бандитов полно, от них я берегусь. Приду поздно.

Едва Никита ушел, Буба схватил кепку и последовал за ним, прячась за деревьями, заборами, углами. После гибели брата Никита изменился, стал мрачным и нелюдимым, а глаза его – отрешенно-холодными. Но друзей он любил, вникал в их проблемы, помогал. Кузьму даже отлупил как-то за пьянку, тот стал его побаиваться, но в результате пил меньше.

Никита шел пешком через весь город, что несказанно удивило Бубу – автобусы ходили по маршрутам, чего ж попусту ноги сбивать? А пришел он к пятиэтажному дому, в котором жил Хижняк. Буба недоумевал: чего или кого ждет Никита? И продолжал ждать вместе с ним.

Жизнь в городе затихала с сумерками, после смерти Сталина столько хлынуло из тюрем бандитов разных мастей, что, казалось, нормальных людей за ними не видно. Разбои, грабежи, изнасилования стали частыми явлениями в ночное время, потому жители с наступлением темноты лишний раз на улицу не выходили. Ночь окутала улицу плотно, один фонарь стоял вдалеке, Буба иногда с усилием приглядывался, чтобы рассмотреть фигуру Никиты. А тот замер, как статуя, прислонившись плечом к стволу дерева.

Вдалеке обозначился рассеянный свет фар. Постепенно лучи становились гуще, вскоре и машина показалась, остановилась у гаража. Хижняк, насвистывая, открыл замок, отвел сначала одну створку железных ворот, затем другую…

– Ну, здравствуй, Демид Харитонович, – вырос перед ним Никита.

– Кто это? – струхнул Хижняк. Разглядел Никиту, успокоился, так как перед ним не грабитель был. – А, это ты, Огарев? Мне не до тебя, устал я.

– От чего устал? – спокойно спросил Никита. Буба еще не подозревал, с какой целью тот пришел к этому дому, но спокойствие друга удивило его. – Ты хоть когда-нибудь работал, чтоб устать?

– Ты почему мне «тыкаешь»? – ощерился Хижняк. – Ты кто такой? Забыл? Так я напомню. Ты шваль, фашистский прихвостень, помни об этом. И пошел вон.