— Энди! — снова позвал Том.

— Я иду.

Я направилась на покалывающих, тяжелых ногах к двери, открыла ее и остановилась, глядя на Тома. В слабом желтом освещении на террасе он выглядел таким лунным и странным, будто только что прибыл с другой звезды. Том был худым до истощения, даже более худым, чем мы видели его в магазине в тот вечер, таким худым, что канаты его мускулов и длинные шнуры кровеносных сосудов выступали из его тела, как на одной из тех пластмассовых моделей, которыми Чарли и Крис пользовались в медицинском колледже. Его худоба шокировала. Но Том был чисто выбрит, черные волосы снова коротко подстрижены, кожа лица и рун приобрела прежний глубокий оттенок грецкого ореха, цвет кожи Клэя Дэбни. Из-за тусклого света и загара я не могла видеть кругов под его глазами, но старая таинственная синева брызнула на меня из темноты ночи и кожи. На лице Тома был отблеск чего-то влажного, я подумала, что это дождь, но за его спиной я могла увидеть низко висящую, раздувшуюся в тихой, жаркой ночи, огромную, только что взошедшую луну.

Он подошел ближе, и тогда я поняла, что влага на его лице была слезами. Мой мозг отказался понимать это, вообще думать о происходящем. Я просто неподвижно стояла и пристально смотрела на Тома. Мне вдруг подумалось, что это сон. Мы стоим во сне, Том Дэбни и я.

— Можно войти? — вновь тихо спросил он; голос был хриплым и рвался в горле.

Я безмолвно отошла в сторону. Том вошел своей бесшумной походкой. Я увидела, что на нем его мягкие, потрепанные старые мокасины из оленьей кожи, хотя одет он был довольно обычно: в чистые брюки хаки и в вылинявшую, с закатанными рукавами, старую голубую рубашку. Он пах мылом, лесом и более старым, темным, непознаваемым, однако знакомым запахом Тома.

Мы сидели друг напротив друга перед незажженным камином, Том — на краю кресла, которое любил Картер, я — на смятом диване. Я заметила на столе полупустую бутылку виски и пустой стакан, а также то, что Том видит их, и внезапно вспомнила, как я, должно быть, выгляжу — лицо распухшее и бледное, волосы — запутанный клубок, шорты и рубашка — пропитанные потом ужаса, рифленые, как картон.

— Ты здорова? — вглядываясь в меня, спросил Том. — Выглядишь ужасно. У Хилари все нормально? Скретч сказал, что она была больна.

— У Хилари все хорошо. Она гостит у отца. Вернется через неделю или около того. Она просила по телефону сказать тебе „Хей!" Ты пришел… ты пришел к ней?

— Нет. Я пришел к тебе. Я… нет больше никого, кто бы ни вышвырнул меня вон. Но если это неподходящее время…

Я потрясла головой, чтобы прочистить ее. Том и комната стали более четкими, часть накипи сна откололась.

— Должно быть, я выгляжу так, словно была в трехдневном запое. Но я спала.

Наконец до меня дошел факт его физического присутствия в моем доме, сердце вновь застучало сильнее. Хотя на сей раз не от страха. Не совсем.

— Думаю, ты выглядишь…

Голос его становился все тоньше и наконец оборвался. Том замолчал, пытаясь овладеть собой.

— В чем дело, Том?

Страх все же появился и вместе с другим чувством ускорил темп биения сердца.

— Скретч.

Голос Тома был полон печали. Я ощутила, как усилилось мое горе и, посвежев, сравнялось по силе с его чувством.

— О Господи, — бормотала я. — Он…

— Нет. Он не умер. Пока не умер. Но он… Господи, Энди, его просто съедает. Просто съедает.

Я подошла, села на подлокотник кресла и обняла Тома. Я сделала это не думая. Мои мышцы сделали это, мои кисти, ступни и руки. Том молча прижал голову к моей груди, потом выпрямился, глубоко вздохнул, а я немного отстранилась и взглянула на него.

— Сегодня вечером, около восьми, Скретч пришел, еле втащился на террасу и свалился, — рассказывал Том. — Мне пришлось внести его в дом и положить на диван. Я пытался вызвать „скорую помощь", но он не позволял. Он пытался говорить, но все время задыхался, в конце концов он смог выдавить из себя, что пришел сказать мне что-то, — притащил себя с верховьев болота, чтобы сказать мне, — но потом у него началось кровотечение. Я никогда не видел так много крови. Изо рта, из носа, из… прямой кишки. О Господи, Энди, на его шее и голове… опухоли и язвы, как на той самке оленя.

Я вновь увидела с тошнотой, но в то же время отстраненно ужасные язвы на животе мертвой оленихи и скрытую, скользкую синеву внутренностей. Я вспомнила шарф, повязанный вокруг горла Скретча, и вязаную шапку. Тогда ведь было не холодно, но было нужно пощадить нас, Хилари и меня.

— О Скретч! — прошептала я, пряча лицо в ладони.

— Я отвез его на пункт „скорой помощи", — сквозь слезы, с трудом говорил Том. — Я думал, что работников пункта вырвет. Они использовали интенсивную терапию с трубками, кислородной маской и Бог знает чем еще. Но ничто не поможет. Врач только покачал головой, когда я спросил об этом.

— Что с ним? — шептала я. — Что с ним?

— Ран. Не знаю, какой именно. Наверно, нельзя уже определить, где он начался. Я бы сказал, лимфатическая система или печень. Легкие, может быть. Радиоактивная отрава поражает организм именно в этих местах. Мне бы следовало догадаться с самого начала. Я все лето видел больных животных. Конечно, та треклятая вода — вот убийца. Скретч никогда не пил городскую воду, которая поступает к ним в поселок, он всегда приносил себе воду с Козьего ручья. Он даже в моем доме держал кувшины с водой из ручья… Энди, мне нужно, чтобы ты пошла сейчас со мной. Ты можешь? Ты можешь сделать это? Мне некого больше попросить.

— Куда?

— Вверх по ручью, в лагерь лесозаготовщиков, в поместье „Королевский дуб". Энди, Скретч сказал мне, что… та гадость, что зажигает воду и убивает животных, исходит оттуда. О Господи, как подумаю, чего должно было ему стоить обнаружить все это… Он прошел весь путь вверх по ручью от своего дома, это заняло у него, наверно, весь день. Скретч сказал, что в каком-то сне или трансе у него возникла идея проверить там, и несмотря на то, что он так болен, все же пошел. И прошел через забор. Ты знаешь, как он ненавидит ту проволоку. Никогда не прикасался к ней, ни разу с тех пор, как Клэй протянул ее. Но Скретч взял с собой кусачки, перерезал проволоку и прошел внутрь, и увидел… все, что там было. А затем прошел весь ручей, чтобы сообщить мне об этом. И это убило его. Сейчас он умирает. И поэтому я иду в верховья. Сегодня ночью. Мне нужно, чтобы ты пошла со мной. Кто-то… не сумасшедший должен видеть это. Больше никто не пойдет.

Том закончил говорить и посмотрел на меня. Его глаза пылали синевой.

— Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? — прошептала я. Мой голос дрожал. — Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!

Том покачал головой:

— Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…

Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.

Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.

— Приготовь себе что-нибудь выпить, — сказала я. — Я буду готова через минуту.

Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:

— Спасибо, Энди.

И на этот раз я ему не ответила.

Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.