Лицо ее было белым и неподвижным, она слепо смотрела прямо перед собой, не поворачиваясь ко мне. Казалось, она была похожа на мумию ребенка: высохшая, бескровная и очень-очень старая. По своему ужасному духовному состоянию, возможно, она и была таковой. Внезапно во мне вспыхнули гнев на Тома, но он затих так же быстро, как и возник. Я просто была слишком усталой, чтобы испытывать подобные чувства.

— Том не выглядел так уж плохо, как ты находишь? — обратилась я к белому холодному профилю.

Хилари не поворачивалась.

— Он выглядел ужасно, — отстраненно проговорила она. — Как будто он болен. Возможно, скоро умрет.

— О Хил, конечно, нет… — начала я.

Девочка повернулась и посмотрела на меня. В ее неподвижном спокойном взгляде я впервые увидела что-то от Криса, что-то, что проглядывало в его глазах в самые плохие моменты.

— Я не собираюсь больше говорить об этом, — сказала она.

Мы молчали до тех пор, пока не достигли окраины Пэмбертона, только тогда Хилари заговорила:

— Ты забыла купить воду.

— Ничего… Ведь теперь нет необходимости пить бутылочную воду? Я имею в виду, что мистер Форд является лучшим из существующих экспертов, он сделал все анализы дважды и сказал, что вода абсолютно чистая. Ты ведь знаешь — я говорила тебе. И ты видела это по телевидению.

Хил вновь посмотрела на меня прямым твердым взглядом, и я почувствовала, что краснею. Я тоже видела ту мертвенно-серую истребляющую все живое воду. Я выхватила тогда дочь из воды, подняла ее и бежала вместе с ней с Козьего ручья и фактически от всего, что она любила в жизни. И держала девочку вдали от всего этого… А теперь я хочу, чтобы она не верила своим собственным чувствам и единственному человеку, который все еще продолжал утверждать то, что она видела собственными глазами и слышала собственными ушами, чтобы она поверила тем, чьи слова отрицают это. Я замолчала. Я считала, что девочка, по большому счету, вела себя очень благородно, не делая замечаний по поводу произошедшего ни раньше, ни теперь. Но ее лицо и особенно глаза говорили за нее. Я остановилась и купила воду.

По дороге домой мы заехали к Колтерам. Чарли играл в теннис, а Тиш приготовила кофе, нашла половину бисквитного торта, и мы уселись за ее кухонным столом. Хилари забрала свою порцию в кабинет. Я подождала, пока не услышала, что телевизор включен, и только тогда сказала:

— Слушай, когда ты на днях сказала, что все союзники Тома, кроме Клэя, покинули его, ты имела в виду себя и Чарли? Ему кто-то нужен, Тиш. Кто-то нужен просто… чтобы находиться рядом. Раньше я не думала об этом, но теперь считаю, что так должно быть. Это, возможно, имеет для Тома огромное значение. Это даже может помочь ему… прекратить все, что он вытворяет. Таким человеком я быть не могу. А вот ты — можешь. Во всяком случае, просто поговорить с ним…

Я следила, как простое, доброе лицо Тиш перестало светиться и слезы наполнили ее глаза. Я поняла, что она не собирается помогать Тому. Через некоторое время она произнесла:

— Я не могу. Я до смерти боялась, что ты попросишь меня. Знаю, это отвратительно с моей стороны, но это так. Теперь Том ужасно пугает меня. И я ненавижу себя, потому что знаю, что это правда. Мне всегда нравилось думать о себе, как о неистовом либерале, яром враге несправедливости и несгибаемо преданном друге. Я всегда была таким человеком, какой способен видеть… святость Тома, какой поддерживал каждую его дикую, возмутительную выходку. Я считала себя человеком, живущим в его мире, я думала, что характер его… эксцентричной, односторонней добродетели был единственным путем, способным произвести изменения в мире для всего… ох, всего человечества. Я думала, что мы с ним были родственны по духу. Но когда добродетель превращается в сумасшествие, она теряет во мне союзника, потому что я теряю тот мир, в котором могу что-либо изменить. В конечном счете, я слишком нормальна. Мне необходимо иметь правила и знать ситуацию, даже если эти правила возмутительны и скандальны. А Том заступил за грань этих правил.

И я ушла, зная, что Тиш права: он действительно перешагнул грань. Я ждала следующего поступка Тома, как ждут неизбежной, давно предсказанной смерти. Том подтвердил мои ожидания спустя два дня, приехав в Пэмбертон с первыми лучами солнца и любовно разложив туши своих недавно больных коз, которых он бережно и с ритуалом умертвил. Том разложил их на порогах мэра, президентов клубов „Ротари" и „Сивитан", Бизнес-ассоциации в деловой части города, Френсиса Милликэна и Гарольда Тербиди. Результатом были жены и дети в истерическом состоянии и возмущение общественности, отголоски которого докатились до Саванны, Атланты, Уэйкросса, Валдосты, Джексонвилла и Таллахасси. Чрезвычайно обрадованные посланцы средств массовой информации этих городов прибыли вовремя, чтобы заснять, как сопротивляющегося Тома Дэбни, облаченного в причудливый наряд для ночного патрулирования и с полосками крови на лице, затаскивали в полицейскую машину города Пэмбертона и вновь отправляли в тюрьму.

На следующий вечер меня посетили Клэй Дэбни и старая Кэролайн. Я открыла дверь, ожидая увидеть Тиш, а вместо этого обнаружила, что смотрю на два лица, которые были и не были лицом Тома — голубые глаза, длинные подбородки и крепкие кости. Лица были старыми, одно — утомленное, со следами беды, другое — маска светской любезности, нарисованная на мелко потрескавшемся фарфоре цвета слоновой кости. Секунду я бессмысленно таращилась на них, а затем распахнула дверь. Я знала, почему пришли эти люди. В какой-то мере я ждала их, или, во всяком случае, Клэя. Кэролайн Дэбни в моем доме была столь же чужеродна и казалась попросту недоразумением, как старый декоративный павлин в загоне для скота.

Они отказались от кофе и других напитков и сели на стулья, которые я им предложила. Мое сердце учащенно билось, а руки были ледяными. В голову пришла дурацкая мысль — как бы они поступили, если бы я заявила: „Я хочу, чтобы вы ушли". Вероятно, они так бы и сделали. Я сидела на диване, освещенном только светом двух настольных ламп, стоящих по бокам, и смотрела на Клэя и Кэролайн. Клэй разглядывал свои руки, сплетенные на коленях, как в молитве. Птичьи глаза Кэролайн скользили по моей гостиной, оценивая и регистрируя мебель, как это делал бы оценщик. Я подумала: возможно, она даже не замечает, что делает это.

Кэролайн улыбнулась мне. Красная помада неровно растеклась по трещинкам вокруг рта, будто дама питалась живой плотью. Ее прическа, словно выточенная скульптором, сверкала, как стекловолокно.

— Вы изрядно поработали над этим скучным старым домом, — заметила Кэролайн голосом замирающей флейты. — Наша голубушка миссис Ливингстон никак не могла сообразить, как бы его обустроить. В этом, конечно, нет ничего удивительного, если вспомнить, что она была дочерью тренера и годами жила над конюшней, прежде, ну да ладно. А это очаровательно. Очень современно. Вы, молодые дамы, предпринимаете такие рискованные шаги, но это очень интересно и мило, не правда ли?

Я смотрела на нее как завороженная. Между нами пролегали ложь, боль, сплетни, изгнание из общества; между ней и ее сыном — чудовищность предательства, и однако она чирикала о декорировании домов и о родословных. Она была настолько похожа на пожилых дам, которых я знала в мире Криса Колхауна в Атланте, что я автоматически ответила ей фразой из того времени:

— Благодарю вас. Нам нравится наш дом.

Клэй Дэбни бросил быстрый взгляд на свою невестку, затем, прочистив горло, начал:

— Мисс Энди, полагаю, вы знаете, что мы пришли поговорить с вами о Томе…

И я, совершенно не сознавая, что делаю, начала отрицательно качать головой.

Клэй поднял свою крупную руку цвета грецкого ореха.

— Пожалуйста, только выслушайте меня. После этого, если вы хотите вышвырнуть нас отсюда пинками, я уйду со спокойной совестью. Но, пожалуйста, выслушайте.