Агния Климентьевна, разом скинув со своих плеч десятка полтора лет, позабыв о недугах, сновала по поселку в поисках стерлядки, свежих огурцов, клубники, хлопотала на кухне, перелистывала поварские книги и пожелтелые рецепты, предусмотрительно привезенные из дому.

Николай Аристархович благодушно подтрунивал:

— Ты рассчитываешь на недельный пир? Или на то, что за столом у нас соберутся Гаргантюа?..

— Не знаю, приглашал ли ты Гаргантюа, но помню, что ты по деду Бодылин! А у Бодылиных коли в доме пир, так по всей улице неделю похмелье… Ведь будут не только твои сослуживцы, которые совершенно не ценят тонкостей кухни, но и Кашеваров — столичный литератор, светский человек и, как я полагаю, большой гурман, Бочарников — очень интеллигентный юноша. Пригласили эту молодую даму — москвичку. Мне бы не хотелось дать им повод для неудовольствия.

…Первыми из приглашенных пришла чета Панкратовых. Владимир Николаевич, главный инженер рудника, потянулся было привычно потрепать Настю по волосам, но смутился, поцеловал ей руку, торопливо подал подарок и обрадованно, словно год с ним не встречался, устремился к Аксенову.

Надежда Сергеевна улыбнулась Насте:

— А ты, Настюша, становишься красавицей. Не присмотрела еще жениха? Да ты не красней. Как говорят, се ля ви… — И объявила Агнии Климентьевне: — Право же, вы прекрасно выглядите. Вам никогда не дашь ваших лег, тоже хоть замуж выдавай. А что, не присмотреть ли для вас этакого бравого полковника-отставничка, а то и генерала?..

Каждый год Надежда Сергеевна слово в слово повторяла эти речи. Агния Климентьевна благодарила ее за участие и задорно соглашалась: «А что, можно и отставничка. Вполне еще могу составить молодцу счастье жизни. Только я разборчива. Мне подавай чернобрового и черноусого, без одышки и, пардон, геморроя. Так что уж, ежели сватать, то не отставничка, а строевичка». Настя напоминала: «В твоем возрасте, бабочка Агочка, в строю только маршалы. А для маршала ты довольно легкомысленна». Агния Климентьевна заверяла: «Какие мои годы. Посерьезнею». И всем было хорошо. Все смеялись. Такой разговор в этот день стал обязательным, как именинный пирог.

Но сегодня Агния Климентьевна выслушала гостью рассеянно и сказала со вздохом:

— К чему мне отставничок? Наливать две грелки вместо одной? А врачу лечить в одном доме две гипертонии?

Настя с тревогой взглянула на нее, спросила:

— Бабочка Агочка не в духе? Хмуришься чего-то. И вот… замуж не хочешь за отставничка.

Агния Климентьевна улыбнулась с усилием:

— Старость, что осень. То дождь, то ведро, а то и снежком припорошит. Даст бог, все обойдется.

Настя встречала гостей, благодарила за поздравления, но из головы не выходило: что стряслось с бабушкой. Утром кружила по дому быстрее молодой, напевала даже вполголоса. Потом пошла в магазин, на почту и возвратилась сама не своя. Лицо осунувшееся, как после болезни. Уж не обидел ли кто-нибудь? Она же такая ранимая, незащищенная.

Надо порасспросить бабушку да, может быть, уложить в постель.

Вошел Глеб.

— Поздравляю, — весело сказал он и подал Насте хохломской росписи матрешку. Важная, надутая, она отливала позолотою и лазурью.

Глеб отвел руку из-за спины, протянул Насте букетик лилий.

— Твои любимые, желтые.

«Сейчас лилии можно отыскать разве что на Касьяновском болоте, — прикинула Настя. — Это километров десять от гидравлики по тайге, по ручьям». И у Насти сердце зашлось благодарностью от того, что Глеб продирался двадцать километров по тайге, чтобы нарвать эти самые прекрасные на свете цветы.

Глеб видел проворные руки Насти, когда она наливала воду в вазу, ставила цветы, но не мог отделаться от ощущения, что все это совершается не с ним, что он, Глеб, будто в детстве, поглядывает в щелочку на чужой праздник, и в любую минуту его могут прогнать с позором. Предчувствие того страшного и стыдного, что непременно стрясется с ним, навещало его и прежде. Он свыкся с этим чувством, старался не поддаваться ему. Но после разговора с Лизой ожидание неминуемой расплаты вновь обострилось в нем. Слабая надежда на чудо, на то, что все как-то обойдется, исчезла окончательно. Шилов скоро потребует исполнения третьего желания Великого артиста. И не простит ослушания. И что станется тогда с Настей, с Агнией Климентьевной, с этим таким счастливым сейчас домом?

Может быть, пока ничего не случилось, открыть Насте правду, пусть она вершит суд… Нет, Настя не станет мириться с тем, что он не тот, кем казался… Самое страшное для человека занимать место в жизни по чужому билету. А может быть, права Лиза: главное, уметь подать себя. Каждый в глазах других стоит столько, во сколько он оценивает себя. Каждому честь по собственному тарифу… А вдруг все… проще: Лиза любит его и принимает таким, какой он есть, а Настя выдумала его и не захочет знать иного, не примет иным…

— Ты что, Глеб? — долетел до него голос Насти. — Зову, зову, а ты не слышишь.

— Прости, задумался.

«Сказать?» — Глеб зажмурился, а когда открыл глаза, прямо перед собой увидел портрет старика. Всмотрелся и понял, что там вовсе не старик. Слегка вьющиеся черные волосы разметались над просторным лбом. Широкое лицо с крутыми скулами удлинено бородой. Черные глаза пытливо рассматривали Глеба, и мерцала во взгляде глумливая усмешка. Глебу стало не по себе от его потаенной издевки. Он припомнил, как Шилов наставлял: «Войдешь к ним, сразу увидишь портрет. Ты всмотрись в него да и спроси: не Климентий ли, мол, Данилович Бодылин изображен. А дальше разливайся насчет трагической судьбы…» Замирая от желания ослушаться приказа Шилова, Глеб сказал:

— Смотрю на портрет, знаю, что известный человек, а не могу вспомнить, кто именно…

— Мой прадед, Климентий Данилович Бодылин.

Наслаждаясь неожиданной смелостью, радуясь тому, что действует не по сценарию Шилова, Глеб, передавая инициативу разговора Насте, спросил:

— Бодылинская тропа… Бодылинские отвалы, так? Он кем был, геологом, что ли?

— Отчасти. А вообще-то до революции владел всем этим поселком. Только тогда здесь был прииск, Богоданный. Но он был не только золотопромышленник, но еще довольно известный геолог, географ, инженер…

— Светлая голова, крупная, хотя и трагически противоречивая личность! — с пафосом произнес за спиной Глеба чей-то голос.

Глеб дернулся, как от удара, и обернулся. За спиной у него стояли Кашеваров и корреспондент Бочарников. Кашеваров шагнул вперед, отечески улыбнулся Насте, извлек из кармана коробочку, взял Настину руку, положил коробочку ей на ладонь, пальцем приподнял крышку…

«Светлая голова, хотя и трагически противоречивая личность», — гвоздило в мозгу Глеба. Сомнений не было: именно эти слова повторял Шилов, когда они сидели на лесине в ночной тайге.

И опять душу Глеба щемило тоскливое чувство: он на чужом празднике, откуда его скоро и неизбежно прогонят с позором.

Он прижался к стене, бочком сделал несколько шагов к двери. Но дорогу ему заступили Май Севостьянович Оладышкин и художник Метелкин.

Торжественные, запыхавшиеся, они водрузили посреди комнаты завернутый в холстину предмет.

— Примите, Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца, — патетически произнес Оладышкин.

Агния Климентьевна притулилась на краешке тахты. И была рада тому, что о ней позабыли. Вечер был в той поре, когда уже все перемешалось, каждый веселился как мог.

Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках высматривал то одну, то другую жертву, тянул в дальний угол для «конфиденциального тоста», наполнял фужеры и, захлебываясь от умиления, произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон, не дослушав, ускользал от него.

Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и перевела взгляд на Николая и его партнершу по танцу. Ну и заводила эта московская гостья! И недоумевала про себя: чисто негры на ритуальном игрище. Настя не раз объясняла ей: