Йоу! уай ди уай! уай! Йоуп! Уай ди уай!

«Уай ди уай!..» — это первые английские слова, которые я выучил. Они разносились в ночи по улице, где, прижавшись, расплющив носы об оконное стекло, торчали дети в ожидании, пока родители допьяна нахлебаются пива, веселья и радости жизни и фараоны придут выпихивать их размашистыми пинками, чтоб отблевывались где подальше. Наведывались мы и в «Доблесть», фешенебельную пивную на людной Лейн-стрит, где еще, помните, семь массивных стоек с корабельными носами слоновой кости и медными кручеными поручнями. Восхитительная работа. И в колоссальной золоченой раме с сиренами портрет «Завоевателя» в рост. Здесь-то и вышел инцидент, из-за которого каша заварилась. А дело было так: явился Мэтью, пристав из Ярда, через закусочную вошел, где козыри сидят; насвистывает себе, «гуд дей, деймз», говорит, дам, стало быть, приветствует.

Он был не при исполнении, в пиджаке, как мы с вами, подпевал со всеми, под хмельком в общем, и оттого приветливый… И вдруг! Что за муха его укусила?., остановился как вкопанный, остолбенел… уставился на Боро… в цилиндре! А! у него аж дыхание перехватило! О, неслыханная наглость!., сидит тут за музыкой своей, ригодон отстукивает, в ритме терпком, шатком, баюкающем очарованием тумана, каким полнится здешний воздух, всасывающим все заботы насущные, чтоб тоже джигу отжаривали!., динь!.. дилень!.. дон! дон! оп-ля! престо! Искрящиеся трели и арпеджио! он чудеса творил, атмосферу околдовывал, из-под грязных пальцев-сосисок, точно веселые домовые, духи вылетали… рассыпались струями куплетов… и пеной горького смеха… Английские напевы деликатные такие… вроде их кисло-сладкого апельсинового варенья… Как сейчас помню… у Мэтью челюсть отвисла при виде новой шляпы своего подопечного. Язык к гортани присох… улыбка застыла бессмысленно. Он глазам своим не верил!..

Подходит ближе… чтоб разглядеть получше… всесторонне. Подходит, стало быть, к пианино… И вдруг! В ярость!., с места в карьер! на пианиста с бранью обрушивается…

«И где это он видел, чтоб в кабаке цилиндр носили! Вопиюще!.. Совсем с ума спятил! И что он о себе возомнил? Что он в Дерби? В Палате Лордов? Наглость! оскорбительная! иностранишка поганый!.. Низшего разряда эмигрантишка! Музыкантишка! бродяга! неудачник! Приходит тут джентльменов копировать!.. Это ж нахальство беспримерное! неслыханное! Снять немедленно, не то в кутузку махом!..» И прочая такая параша, угрозами брызжет, помутился от злобы!..

Боро тем цилиндром дорожил… Это у него подарок был от некоей особы… Сержант Мэтью, когда ссоры искал, отчета себе в словах не отдавал… Между прочим, не его собачье дело!.. Боро имел полнейшее право напялить себе на голову хоть софу, хоть бумажного змея, хоть весы для грудничков, а котелок и подавно! Это никогошеньки не касалось!.. Пристав, однако, придерживался иного мнения и только пуще прежнего лез в бутылку. Вспыхнула перепалка… Дальше — больше… Шум!., гам!.. Страсти накаляются! Дым коромыслом… Все вокруг ходуном пошло, поехало, заплясало — это толпа всколыхнулась, забурлила, заревела, пристава на зубок подняла!.. Припертый таким образом Мэтью света невзвидел — рассказываю все, как было, — свисток из нагрудного кармана достал… Что тут поднялось!.. Бросились все разом!.. Чтоб свистеть не смел!.. Подмогу вызывать!.. Смерть полицейским! Вмиг сбитый с ног, размазанный по полу Мэтью был накрыт грудой алкашей: горланят, гогочут, ногами чечетку отбивают — куча-мала до самой люстры… гарцуют наверху победоносно! По верхним ярусам кружки пошли… Заздравные!..

И песня: «Потому что славный он парнишка»!..

Пристав внизу и пикнуть не мог, получил сполна… Я в дверях стоял, ждал, когда они утихомирятся!.. Я б предпочел не присутствовать… А что, как фараоны притащатся, заметут всех разом?., хорош я буду со своими документами!.. С освобождением моим от воинской повинности, печатями невнятными! Ой-ой-ой! мама родная!.. С консульскими у меня отношения весьма щепетильные…

— Тикай! — кричит мне из свалки Боро… из-под груды… и в сторону госпиталя машет… это через улицу!..

Лондонский госпиталь на Майл-Энд-роуд — место известное… Мы возле него все встречи назначали, потому что людно там, народ туда-сюда снует… поди уследи… Особенно у приемного покоя толкотня неиссякающая… днем и ночью шмыг, шмыг… По Майл-Энд все автобусы проходят. Иду я, значит, встаю на противоположном тротуаре под газовым голубым рожком… Боро при всей своей тучности в драках большую изворотливость проявлял… Выпутываться умел исключительно… Проворный делался, как ноги уносить… Вот и тут не заставил себя долго ждать!.. Эдакий толстый котище по ловкости… Протиснулся между дерущимися, сквозь бурю, шквал, торнадо затрещин. В залах «Доблести» побоище идет нещадное! Ураган губительный! мне отсюда видно!.. Все крушат полоумные, перегородки рушат, оконное стекло вдребезги разлетается, рассыпается по тротуару!.. Смерч! Тайфун! Гам чудовищный! Так и лорд-мэра разбудят!.. Громче всего бабы визжат! да еще детишки в темноте! которые папаш дожидаются… «Мама!.. Мама!..» Уже сиротами себя воображают!

Боро приковылял, хромая, схлопотал крепко! Уай! уай! в левое колено! до крови… изучаем ногу под фонарем… Каково в переделке побывать!.. И шляпу потерял, цилиндр раздора!.. Стоило огород городить! Порешили больше в «Доблесть» ни ногой, в логово поганое! бордель чертов! плевать нам на красное дерево, на стойки пресловутые! и железки крученые! Когда там преступник на преступнике! пристанище проходимцев! Где тебе друзей калечат! и фараоны ведут себя, как последние скоты!

Такое, значит, вынесли решение.

Предположим, вы едете от Пикадилли… Выходите на станции Уоппинг… Тут я должен вам помочь… А то не найдете… Как выйдете из метро, налево… мимо холодных складов… Улица узкая… кирпичные стены, домишки с двух сторон, один за другим… как дни недели… конца нет… дальше снова… нескончаемой цепочкой… и хоть бы какое разнообразие… двухэтажные все… дверь вровень с тротуаром… медный молоточек… и так улица за улицей… вдоль и поперек… Плимут-стрит… цветущая Блоссем-авеню… Садовая аллея… Нептун-Комменс… и многие, многие другие… Выстроились чинно… Люди говорят: унылая картина. …Это, знаете, день на день не приходится, и потом, от времени года тоже зависит… Чуть солнце — домишки принарядятся, ну чисто игрушечные… Нищета, конечно… с одной стороны… Но в окнах герань… полным-полно… глаза не нарадуются… Унылость — это от кирпичей… они маслянистые… липкие от копоти… туманов, пека. Ближе к докам здесь запах особенный стоит, неуловимый, мокрой серы, прелого табака… обволакивает, под кожу забирается… и еще меда… Такие вещи словами не объяснишь… И потом, дети… волшебный, сказочный мирок!.. Запали в память, и все тут!.. Когда уже знаешь здешние места, с первой улыбкой солнца тут все со смеху прыскает и вихрем закручивается… радостной сарабандой! В пляс пускается! Будто праздник домовых по всему Уоппингу из конца в конец!.. От крыльца к крыльцу — кубарем! бегом! Только пятки сверкают!.. Девчонки, мальчишки!., взапуски!., наперегонки!.. Сотни игр, затейливых, забавных… Посередке самые крохотулечки… рука в руке… хоровод водят… милые дети тумана… как радуются они дню без дождя… затейники, проказники, проворные, веселые, точь-в-точь ангелочки из сказочного сна!.. А вокруг чумазые сорванцы девчонок дразнят… прохожих задирают… расчирикались, разбойники!..

— Полисмен! Полисмен! ты не лезь ко мне! Отпусти ты меня к детям и жене!

Навстречу откуда ни возьмись еще огольцы! хвать девчонок за косы!..

— Сколько ж у тебя детей?

— Пять да двадцать без затей!

Подхватывают всем хороводом, визгливо, фальшиво… охрипшими голосами заправской шпаны… А есть еще другая, бойкая, они ее парами танцуют…

Куколка-балетница номер отчудила:

За осьмнадцать пенсов скрипочку купила!

Сколько таких песенок, свежих, шуточных, галантных, танцуют в моей памяти… полных юного задора… Разольются, бывало, по улочкам, чуть распогодится… чуть немного разрядится мрак… и отступит холод… над Уоппингом, между Попларом и «Китайцами». И грусть растает серыми пятнышками на солнце… Я этой грусти тающей целые горы видел, полные тротуары, стекает она себе по капле в сточные канавы…