— Что ж, старина, где наша не пропадала! — говорю ему. — Только поторапливайся! У нас не более часа в запасе! Что ты намерен делать? Может быть, лучше вернуться? Представляешь себе, в каком виде мы все бросили? На антресолях ничего не убрано! Все инструменты раскиданы! Можешь себе представить, как ярится дядя! Какой крик стоит в доме! Просто слышу его голос! А уж какую трепку он задаст малышке! Нет, так не годится!
— Так иди, тащи ее в постель! Убирайся, раз не хочешь мне помочь!
— Да нет же, хочу! Только давай поскорее! Что, не решился? Идем же, или ты остаешься?
Он бросил взгляд на посетителей, на улицу, на праздношатающихся по Вильерс-стрит.
— Еще десять минут, — решительно заявляет он, наконец. — Заткнись и делай, что я скажу!
— Ладно, согласен, слушаю тебя, только постарайся управиться так, чтобы нам вернуться к одиннадцати!
— На пожар, что ли?
— Вроде того!
Он так и не посвятил меня в свой замысел. Собирается плясать перед публикой, подбирая брошенную мелочь? Я поставил вопрос напрямик.
Он глянул на меня, сокрушенно этак покачал головой и молвил:
— Эх, без размаха ты человек! Ничего-то ты не смыслишь в испытаниях…
Расплатившись, он пошел к выходу, я за ним. Нас провожали аплодисментами. Было, вероятно, около половины одиннадцатого… Уже в начале Стрэнда околачивалось немало полицейских… Обратил на них внимание походя — как раз их время, смена караула в Уайт-холле.
— Поторапливайся! Не знаю уж, что ты задумал, а только не хотелось бы, чтобы меня узнали девочки на Трафальгарской площади, Каскадова конюшня… Лучше было бы избежать этого…
Он как раз направлялся в ту сторону. Мы пересекли площадь из конца в конец, проследовали в трех шагах от Нельсона. По счастью, тот не поднял головы, целиком поглощенный своим художеством. А между тем Состен бросался в глаза. Его сопровождали прохожие, солдаты, решившие, что имеют дело с ряженым, нанятым для заманивания людей в армию, ожидавших, что вот сейчас, взобравшись на ящик из-под мыла, он произнесет речь… Скорее всего позади Национальной галереи, где в те времена, как и в Гайд-парке, толковали под открытым небом о делах такого рода…
Но он идет дальше, не задерживаясь. Переходим улицу на самом углу, перед «Эмпайр».. Я помертвел! Лестер-сквер! Я решил уже, что он совсем рехнулся, что ему вздумалось зайти к Каскаду похвастать своим чудным платьем! Ничего подобного… и вот мы уже достигли Пикадилли-Серкус, идем по тротуару прямо у театра, в том самом месте, где автомобили с великим трудом совершают круговой поворот, где уличное движение настолько насыщенно, что машины едва ползут! А из всех улиц выезжают все новые и новые, особенно из Риджент-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Регулировщик торчит на своем возвышении справа от статуи Купидона. Говорят, здесь самое сердце Империи!..
Состяра резко остановился. Я следовал в пяти-шести метрах позади него, как бы сам по себе…
— Здесь! — крикнул он мне.
Он стоял, подрагивая, покачиваясь как бы в неустойчивом равновесии на самом краю потока машин.
«Дошел до предела, — подумалось мне. — Сейчас кинется под автобус в своем платье. Везет же мне! Задумал самоубийство, затем и меня взял с собой! От отчаяния и страха. Ему нужен свидетель».
Еще дальше отступаю от края тротуара, останавливаюсь под маркизой театра, между продавцами газет. Он манит меня…
Давно не виделись!..
Он зовет меня:
— Иди сюда! Мне нужно включиться! Подхожу.
— А сейчас, Фердинанд, соберись с духом! Ты узришь великий вызов!.. Начинай стучать. Найди верный ритм и держись как можно ближе ко мне, чтобы я слышал… Сначала чечетка, а потом точно сыплются жемчужины, падают капли — туп… туп… туп!.. Смотришь на меня, глаз с меня не сводишь… Ты увидишь могущество Гоа! Движение пойдет вспять, а полиции — как будто и нет. Ну, что? Я, по-твоему, трухаю?
Отчаянная затея!..
— Нет, не трухаешь!
Это был откровенный, дерзкий вызов. Он сошел с тротуара на мостовую, направился к середине площади… Стоявший на перекрестке полисмен заметил его, засвистел, замахал ему, чтобы вернулся. Заслышав свисток, все водители враз застопорили: автобусы, грузовики, повозки. Как бы танцуя, Состен поднял сначала одну, потом другую ногу, сделал еще три, четыре шага, подобрал широкую полу платья, застыл перед автомобилями, полностью остановив движение, скрестил руки на груди… Поднялся крик невообразимый до самой Оксфорд-стрит… буря клаксонов и восклицаний… Из-за него остановилось движение по всей Пикадилли-серкус, замерли на месте вереницы автомобилей, гудели со всех сторон. А он бесстрашно стоял, не двигаясь с места, затем принялся обкладывать их:
— Цыц, овсянка! Shut up, Англия! Гоа сильнее всех! Кругом!
Заворачивайте-де оглобли!
— Ты видел? — орет он мне. — Видел?
Он сильно возбужден, но еще больше подогревает себя, вопит, впавши в транс, срывает с себя коротенькую кофтенку, вознамерившись попотчевать их настоящей пляской.
— Давай девяносто вторую!
— Уж и не упомню, что за девяносто вторая!.. Он подсказывает:
— Так!., так!., так!., так!..
Я поднялся на тротуар. Не буду ничего играть! Довольно уж побузотерили! Он размахивает руками, неистовствует… девяносто вторая фигура… Теперь вспомнил… Он сплетает руки, судорожно извивается, строит рожи, словом, все, как положено. Бескостное вихляние… Труд немалый. Не очень-то он изящен. Приходится стараться, и все это на маленьком пятачке, посреди едва не наехавших на него автомобилей… Оглушительный рокот, рев двигателей совсем рядом с ним, хор негодующих голосов по всей Риджент-стрит. Воздух так насыщен гневом, что дома расплываются, тротуары кружатся у меня перед глазами… От самой Марбл-Арч заливаются свистки полицейских, трещат все громче, оглушительно раскатываясь, перекрывая голоса, грохот двигателей, омрачая, ослепляя, дурманя мозг, заглушая все.
Давай, надрывайся, легавый! Торчит на своей тумбе и после каждого свистка подскакивает, багровея, кипя от ярости, орет Состену:
— Go away! Go away! Fool! Scrum!
Но Состен не слышит… Он ликующе подает мне знаки, что он-де на вершине могущества, тычет пальцем в грузовики и автобусы, трясущиеся перед ним, как студень, эти исходящие паром, фырчащие, бьющие струями, лишившиеся возможности включить сцепление моторы. Они скрежещут, рассыпаются, разваливаются, блюют… Огромное, скучившееся стадо упрямых, укрощенных чудищ на асфальте… Боже, какое представление!.. От «Эмпайр» до «Ройял» невообразимая пробка, сам черт удавился бы, ножа не просунуть!.. Регулировщику надоело дергаться на своей тумбе, пытаясь прогнать Состена. Махнув рукой на все — свою должность, столбик с дорожными знаками, указательные стрелки, тумбу — он слезает на мостовую, он просто вне себя! Этакий ярмарочный великан — плечищи, ручищи…
Вот его белые перчатки над Состеном, над его головой. Сейчас он раздавит, уничтожит его!
Однако Состен все пляшет, перескакивая с ноги на ногу, рожа восторженная…
Полицейский орет: «Will you stop! Will you stop, rascal?»
Орет так громко, что его голос заглушает грохот грузовиков, автомобильные клаксоны, вопли, сирены, гвалт прохожих, скучившихся на тротуарах.
Состен убегает от полисмена, увертываясь от него среди грузовиков — пируэты, рельве, стремительные глиссе, вновь пируэты — замешкавшись, тут же прибавляет ходу перед самым носом дрожащих от нетерпения автобусов — а их скопилось не менее трех тысяч! — посреди гигантского затора и немыслимого тарарама: тридцать шесть тысяч рожков, гудков, колокольчиков, сирен, корнетов, бесновавшихся на всем протяжении дорожной пробки от Чаринг-Кросс до Тоттенхэма — гром Судного Дня!.. Ату его!.. Держи!..
А он продолжал между тем отплясывать свой диковинный ригодон, завораживающий до совершенного изумления, взмывающий в своем платье над землей, возносящийся, вертящийся вихрем — вспорхнувший эльф, грация и чудо, шалун, разбегавшийся среди автобусов, — то исчезающий, то вновь возникающий непослушный сорванец, затеявший игру в прятки… Улыбка не покидает его лица. Фигуры Воплощения, девяносто шестая страница «Вег»… И в довершение картины — очумелый, взбесившийся от ярости, гоняющийся за ним полисмен.
