— Да, я там бывал.

— У них там есть очень хороший Ван Дейк.

— Да, действительно. Так вы останетесь на выходные?

— Нет. Мы с Мелон едем на выходные в пони-клуб, расположенный за Байфилдом. Нам там надо быть завтра утром, поэтому я решил заехать сюда и провести вечер с любимой дочерью.

— Ну конечно-конечно. Вы можете переночевать в… э-э…

— В свободной комнате, — договорила за меня Мерси, появляясь с кофе и сожженными тостами на подносе.

— Да, в свободной комнате… Знаете, мне очень стыдно, но я совершенно не разбираюсь в этих провинциальных развлечениях. Пони-клуб это что-то вроде скачек?

Барри и Мелон фыркнули. И Мелон дрожащим от возбуждения голосом взялась объяснять мне, что это такое.

— Нет, Хилари, пони-клуб — это такое место, где все женщины одеваются в специальные кожаные костюмы и сапоги на высоких каблуках, волосы украшаются плюмажем, как у лошадей на похоронах, все привязывают к себе такие шикарные хвосты и большие резиновые члены. Потом нас впрягают в маленькие повозки, и мы возим в них мужчин. А мужчины стегают нас кнутом, если мы бежим недостаточно быстро, и у некоторых даже образуются шрамы от этого, ну и всякое такое.

— Понятно.

— Ощущение фантастическое, — вмешался Барри, — и мы познакомились за эти выходные с таким количеством единомышленников! Когда все заканчивается, все тут же несутся домой, чтобы поскорее связаться друг с другом по электронной почте.

— Тосты? — осведомилась Мерси, с грохотом ставя поднос.

После кофе мы проводили их в свободную комнату. В какой-то момент Мерси удалось перетащить всю груду своих пожиток — нижнее белье, мягкие игрушки, подвесную грушу и гантели в мою спальню. После того как мы показали Барри и Мелон ванную и они вдвоем удалились туда, прихватив с собой большой моток резинового шланга, Мерси проследовала за мной в мою комнату.

— Прости, что мне пришлось перетащить сюда свои вещи. — усаживаясь на кровать, сказала она, — я не хотела, чтобы папа думал, что я сплю одна.

— Почему? Ты веда действительно спишь одна.

— Да, но я не хочу, чтобы он это знал.

— Почему?

— Не знаю. Пожалуйста, Хилари, не мучай меня. Ладно?

— Прости, Мерси.

— Ничего.

Вечером мы все отправились ужинать в паб, который в течение трехсот лет назывался "Королевским дубом", потом в течение трех лет "Народной принцессой" и который теперь хозяйка переименовала в "Стивена Лоренса". Барри, Мелон, Зуки, Бейтман, Мерси и я. Мы просидели там почти до двух ночи. Затем мы вывалились на улицу и, вдыхая ночной воздух, насыщенный пестицидами, побрели к дому, где продолжили выпивать, закусывая самой разнообразной снедью, которую захватили из паба.

Основательно напившись, я пытался сказать им правду о жизни в провинции, о том, что она совсем иная, а не такая, как им кажется, но разговор перескакивал с темы на тему и в результате свелся к видимости вообще. Бейтман сказал, что, несмотря на свою вызывающую внешность, он на самом деле всего боится.

— Я ужасно страдаю от своих нервов, — сказал он. — Думаю, у меня даже началась эта ужасная нервная алопеция, разве что она проявляется пока на тех местах, где у меня волосы не растут, например на коленках.

— Да, природа ужасно жестока, — сказала Мерси. — Я имею в виду, мало того, что тебе и так плохо, у тебя еще и волосы начинают вылезать плюс ко всему. И тебе становится еще хуже. Я хочу сказать, было бы гораздо лучше, если бы у какого-нибудь лысого типа, когда его все достало, волосы бы начали отрастать, а не выпадать. Тогда была бы хоть какая-то компенсация — тебе плохо, но зато на голове новая пышная шевелюра.

— Да, — согласился Бейтман, — а у женщин, страдающих от отсутствия любовников или еще из-за чего-нибудь, вместо агорафобии и алкоголизма отрастали бы груди. Я хочу сказать, что так было бы более справедливо.

— И тогда у них наверняка бы появлялись любовники, — добавила Мелон.

— Может, появление алопеции, агорафобии и всякого такого связано с какими-то причинами? Может, таким образом в природе поддерживается какое-то равновесие?

— И все равно я утверждаю, что в природе царит полная неразбериха. Посмотрите в окошко — разве это природа? Это не природа, а фабрика, зеленая фабрика. А вначале все было иначе…

— У тебя есть дети, Хилари? — спросил молчавший некоторое время Барри.

— Нет, нету.

— Знаешь, о них все время беспокоишься. Понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, да…

— Да, я все время волнуюсь за свою дочь, за свою Мерси. Сначала по непонятным причинам она много лет живет одна, а потом рядом появляется тихий старый хрыч Хилари. Это совсем не то, о чем я мечтал, но кто меня спрашивает?

Я не знал, что на это сказать, поэтому я просто глупо улыбнулся и прохрипел что-то вроде "нн-н-г-мам".

— Ну и как она? — продолжил Барри. — Я имею в виду, в постели? Мне всегда это было интересно. Думаю, как любому отцу. Она такая же страстная, как ее папочка? А минет она хорошо делает? У нее большой рот, так что, думаю, да. А как у нее сиськи на ощупь? Так же хороши, как и на вид?

Я встал.

— Сэр, я считаю себя гостеприимным хозяином, но я никому не позволю так говорить о Мерси, а особенно ее отцу, — сказал я. — Поэтому прошу вас удалиться.

Барри уставился на меня в полном недоумении.

— Если вы сейчас же не уйдете, Бейтман будет рад помочь вам.

— Отвали, Хилари, — сказал Бейтман.

— Хилари, не будь занудой, — добавила Зуки.

Я призывно посмотрел на Мерси. Она должна была поддержать меня. Она посмотрела мне в глаза и сказала:

— Остынь, парень. Что это с тобой?

Выходя из комнаты, я услышал, как Барри говорит:

— Я ведь никогда с ней не трахался. Хотя, Бог свидетель, многие отцы трахают своих дочерей.

Его сдержанность была встречена общим гулом одобрения.

Я лег на кровать.

— Наверно, я глупый старик, — сказал я Мерси, когда она появилась в дверях. Снизу доносились звуки продолжавшейся вечеринки. Она вошла в комнату и села рядом.

— Хилари, не надо так говорить о себе. Ты замечательный человек. Просто я не могу перечить отцу, я знаю, что должна, но у меня не получается. Я знаю, ты пытался достойно выйти из положения, и именно за это я тебя и люблю. Интересно, почему в результате я чувствую себя виноватой, когда отец себя так ведет?

— Не знаю, наверно, это как-то связано с родительскими чувствами, Мерси. Наверно, он держит в заложницах детскую часть тебя, и ты всю свою жизнь будешь платить ему за это выкуп.

— Да, понимаю. Спасибо тебе.

— Не за что. Ты спросила — я ответил.

Действительно, ее большой рот оказался очень удобным для этого дела, а груди, как и говорил ее отец, не обманули моих ожиданий. Я понимаю, что поэт должен был бы выразить это иначе, но это было все равно что сесть верхом на лошадь по прошествии многих лет — все эти движения, забытые позы, проскальзывание внутрь и ощущение под собой потного изгибающегося тела, разве что теперь какая-то часть меня не участвовала в происходящем, тревожась о том, как бы не ослабеть. Наверное, то же ощущает наездник, по прошествии многих лет севший верхом на лошадь, видя, что движение на улицах за эти годы стало интенсивнее и опаснее.

На следующий день отец Мерси и его подруга отбыли еще до того, как мы встали, и Мерси пошла досыпать к себе в комнату.

— Я не хочу, чтобы мы превращались в супружескую пару, — сказала она мне. — Я хочу, чтобы мы оставались друзьями, которые занимаются этим время от времени. Ты меня понимаешь? Это гораздо оригинальнее, правда?

На самом деле для меня это было гораздо труднее, потому что я никогда не знал, когда она вздумает воспользоваться своей привилегией, я же в решении этого вопроса не имел права голоса. Глупо говорить, что это положение отнюдь не способствовало моей работе над поэмой. К тому же все свое время я отдавал готовке и домашнему хозяйству. Вечера у меня теперь тоже были заняты, поскольку в пабе меня включили в команду по настольным кеглям. Эта странная игра, характерная для Нортгемптоншира, была прерогативой сельского пролетариата — в нее играли хозяин местного гаража Седрик Галл, Лен Бабб, работавший у Сэма, и им подобные. Дважды в неделю за мной заезжал Седрик в своем ровере 1969 года, пропахшем старой кожей и неэтилированным бензином, и отвозил меня на игру. Трясясь по сельским дорогам и управляясь с большим старомодным рулем как с корабельным румпелем, Седрик в основном говорил со мной о Мерси, то есть я отвечал на его вопросы о Мерси, поскольку он был пятидесятилетним отцом пятерых детей.