- А если книгу все же заметят? Газеты днем с огнем ищут читателя...
- Ну, Эли, тут имеется большой набор. Скажем, можно обронить с ученым видом знатока: "Каждый эпизод сам по себе верен, но общая картина искажена".
- Обычное жульничество?
- Элиезер, умоляю вас, не стройте из себя курсистку. Просто обычный, знакомый вам до слез социалистический реализм, который жуликоват по определению. Другими мы уже не будем, Элиезер! Наше время ушло...
Глава 4 (27)
ПЕРСИДСКИЙ КОВЕР ДЛЯ ЁНЧИКА .
Дов измучился, сдавая на окраине Хедеры первые два дома. Амутяне требовали, чтоб вручал ключи от квартир не так, как в России ("деревья и дорожки потом"), а так, как в Израиле - чтоб была посажена на клумбе последняя роза.
С дорог он начинал. Без них тут, как в пустыне, песком забьет. Дов заменил кое-где побитый бутовый камень, и новоселы успокоились, хотя до кустов руки не доходили: надеялся, признаться, и так съедят. Все же из России люди, беженцы к тому ж.
"Палаточники" не выкамаривались. Сперва взяли ключи, потом отправились поглядеть на покупку. Заупрямились одни Кальмансоны, точно знавшие, что и где недоделано. Приехали гамузом в офис, высказались обидно: - Дов, русскую халтурку не покупаем... Пришлось подчиниться. Кальмансоны выложились на постройке как никто, имеют право и на обидные слова. Только они обратили внимание и на гигантские трубы электростанции Хедеры. Электростанция на угле - дым стелется по небу, угольная пыль по земле - экология не идеальная. А что делать? Спасибо, землицу дали. Дареному коню в зубы не смотрят.
Сдав дома в Хедере, Дов принялся за коттеджи в городе Кирьят Каде, у самого моря. Возвел первый, подороже: два этажа из белого камня, шесть комнат, огромные окна. "Почти дворец!" - ахнули амутяне. Позвонил к Эли: Говорят, ты всё начал? Бери!
Но не спешил почему-то Эли в новый дом. Может, горько ему было въезжать без жены, ради которой он и впрягался в эту увязшую по ступицу кооперативную телегу. В тот день, когда Эли сдал, наконец, свой номер в замызганной гостинице "Sunton", Дов сказал себе, что напрасно его торопил...
Ночью позвонили из Кирьят Када, сообщили, что Курта Розенберга увезли в больницу. Курт был в Польше, в составе израильской делегации. Интервью с ним печатались в польских газетах, фотографии рассылались по всему миру: Курт кладет венок на могилы своих друзей. Курта принимает Лех Валенса, Курт, Курт... Когда Курт Розенберг вернулся домой, нашел в своем письменном ящике предписание Сохнута: немедленное выселение, на сборы дается три часа... Прочитав бумажку, Курт стал тяжело оседать на пол...
Дов вспомнил горькую фразу Курта.' "Как человек я израильским властям ни к чему, я им нужен только, как музей..." И зубами скрипнул с досады: "Добьют его наши гуманисты".
Целый день об этом думал: на этот раз выселяли одного Курта, остальных пока оставили в покое. "Что так? Выбрасывали заводилу, чтоб потом расправиться с остальными стариками? Или убедились, что знаменит и на улице не останется?" И тут пришла Дову хорошая идея: Курт - единственный оставшийся в живых питомец Корчака. Собрать по всему миру деньги для Курта, на дом. И сообщить ему в больницу, что первый дом "амуты" - его! Это лучшее лекарство. Оно быстро подымет Курта, вернет к жизни.
Но как посмотрит на это Эли? Эли не Сашка, тот бы сразу согласился. Настаивать Дов права не имеет: только "рыжий" поднял "амуту", здоровье свое оставил в проклятых мисрадах. Вся "амута" проголосовала за него. Нет, давить нельзя. Можно... дать понять осторожненько, да и то не сразу.
Дов позвонил Эли. Предложил, коль ему не к спеху, повременить с переездом месяц-другой. Распродажа будущих коттеджей идет вяло, не хотят олим лезть в кабалу. Дов задумал первый красавец-коттедж превратить в модель. Открыть для посетителей. Пусть ходят и щупают.
- Потом отремонтирую, перекрашу, - не сомневайся! Эли не возражал, и Дов приехал за его вещами, чтоб перевести их на время в свой гараж. Осторожно погрузили побитый шведский гарнитур, кожаные кресла, вытащенные из кладовки картины Галии. Книги в ящиках - более двух тысяч томов - с ума сойти! В израильских домах редко увидишь такое богатство.
- Знатная библиотека! - произнес Дов восхищенно. Эли прищурился болезненно, словно Дов дотронулся до его раны. Не сказал, выдохнул:
- Это руины библиотеки. Советская власть не может выпустить человека, не ограбив...
На другой день отправились в Кирьят Кад. Дов окинул профессиональным взглядом побелку, просохшие рамы, каменный пол, книжный шкаф из красного дерева на временных белых ножках местного производства. Заглянул в небольшую "детскую", которую, как слышал, Эли отвел для Ёнчика. Эли подтвердил: мальчик переберется сюда через год, как только ему исполнится шестнадцать.
Дов удивился: - А почему Ёнчику страдать до шестнадцати? У евреев бармицва в тринадцать... Раньше не разрешают?.. Ёнчик видел подарок?
- Заглядывал, спит и видит, когда уйдет к деду.
В углу детской стоял свернутый рулоном ковер, привезенный прямо из магазина. Большой ковер - во всю комнату. Дов отвернул край, попробовал ворс.
-Мать честная!- воскликнул.- Персидский! Мальчишке?! Он что, турецкий султан, шах персидский... Елиезер, зачем ты его балуешь?
- Ах, Дов, кто у меня еще остался?' - И нахмурился: зятек его, отец Енчика, Гади, по-прежнему Енчика поколачивал, хотя тому все можно было объяснить: он - логик! "Шалун, неслух, - оправдывается Гади, -сестренок смешит, отца передразнивает..." Эли помолчал, сообщил деловито, что Ёнчик неделю назад завоевал на школьной математической олимпиаде первое место. - И улыбнулся горделиво, словно это он сам вышел победителем.
Дов еще раз пощупал персидский ковер. - Первое место, говоришь, занял? Ох, затопчут мальчишки ворс, выльют на него чернила... Ну, и тяжел! Бери за край, положу пока у себя, где посуше. Дов поставил на середину гостиной табурет, влез на него, принялся ввинчивать в потолок свой подарок Эли французскую люстру с хрустальными подвесками. Такая же висела в его доме, и нравилась Эли. "Не люстра, а стеклянный водопад", помнится, восклицал Эли удовлетворенно.
- Коттедж от твоей люстры не ухудшится.
- Не украдут?;
- Не бывало такого.
Прямо с табуретки, щурясь от солнца и бетонной крошки, сыпавшейся от дрели, Дов начал задуманный им "генеральный" разговор, которому тут никто не мог помешать. Где-то заодно и о Курте Розенберге сможет упомянуть, когда придется к слову...
- Знаешь, Эли, если б не Наум, у меня, наверное, голова раскололась. Ходил после еврейского конгресса сам не свой. - Дов спрыгнул на каменный пол, грохнув своими рабочими ботинками, сказал, садясь: - Тянут Могилу в друзья русской алии, в герои Сиона.
- Зачем?..
- То есть как это, зачем? - Ты же знаешь, что он за птица! Хотя ты зелененький, из другой эпохи... Могила давно на пенсии, из своего кибуца носа не высовывал. Спрашивается, почему вдруг тащат за уши? Даже медальку повесили... И я понять не мог. Только Наум открыл мне глаза.
Наум, и в самом деле, открыл Дову глаза... В Израиле небольшим тиражом вышла книга документов под названием "Теперь или никогда", протоколы рабочей партии Мапай за 1946-1948 годы. Два автора, журналист и историк, провели скрупулезное расследование. Картина предстала впечатляющая.
Когда Сталин намеревался превратить Израиль в свою вотчину, палестинская компартия внедрила в Мапай свою агентуру, - взорвать ненавистных Сталину социал-демократов изнутри. Тщательно разработанная операция называлась "Троянский конь". Внедрили университетских ученых и... профессиональных убийц. Один из них, как выяснилось, убил Арлозорова, любимца партии Мапай, коммунисты же от науки охотно занялись своим прямым делом - фальсификацией истории.
Дов нисколько не удивился, что агентом компартии, а тем самым, агентом КГБ, поскольку палестинскую компартию Москва всегда держала на короткой сворке, оказался знаменитый профессор-историк Шмуэль Этингер?. Встречался он с Этингером - "маститый историк" сумел внедриться в Мапай, как никто другой: был главным консультантом Министерства иностранных дел по проблемам европейского еврейства. И, конечно же, главнейшим - по России у всевластного Шауля бен Ами, полномочного представителя Голды Меир.
