Дов позвонил с дальней стройки, пришлось ждать. Наум выпил соку, который подала ему старая марокканка, убиравшая комнаты, и вышел на улицу. Похолодало. Наум натянул свитер, огляделся. Где-то в стороне Тель-Авива небо гасло так быстро, словно в божественной канцелярии главный реостат доверили какому-то торопыге. Дома вокруг стояли еще сиреневые. Склоны Иудейских гор розовели прощально.

У подножья холма, на который строительная фирма Дова набросила, подобно ожерелью, два десятка вилл, носились и горланили мальчишки. Взрослых нет. Взрослые допоздна вкалывают. Наум спустился по белым каменным ступеням к самому подножью, на нижнюю улочку, прошелся по мостовой, вспоминая вчерашнее: "Дедовщина..." Чертов борзописец! Что-то в этом есть, хотя, если по чести, Израиль за последние годы стал явно лучше. Менее розовым. Никто не бьет себя в грудь: "Социализм не в СССР, а у нас!" Поутихли кликуши. Терпимее стала улица. Эфиопам кричали пять лет назад: "Какие вы евреи?! Обрезать второй раз и в микву головой!". И к российским терпимее, хотя в бедных районах, где русаки кучкуются, чего только не услышишь. Тем не менее, местечко есть местечко.

"Дедовщина"! Борзописцев надо стрелять через одного..." Походил по узкой, почти на дне оврага, улочке. Обратил внимание, под стенами домов стоят, размахивая руками, странные фигуры. Какие-то полусумасшедшие старухи произносят речи. Поодаль еще одна, помоложе, лет сорока, тычет в небеса пальцем. Кого-то обличает с истеринкой в голосе.

Сумасшедшие и истерички бросались в глаза, как никогда. "Не иначе, честнейшие на меня навеяли", Наум усмехнулся, взглянул еще раз на старух, размахивающих руками... Кажется это ему или на самом деле прибавилось на израильских улицах истеричек и психов? Вспомнил и старика в черном берете, армейского ветерана. Стоя на улице Яфо, у развилки, тот регулировал автомобильное движение, которое к нему никакого отношения не имело, кричал в сторону проносящихся машин: "СА! СА!" (Вперед! Двигайтесь!). Увы, все возможно. Только при нем, Науме, две войны выбили скольких?.. А пули, ножи и камни арабские? Старикам тоже здоровья не прибавляют.

Издали увидел Наум, как подкатил синий, с помятым бампером, автобусик Дова. Дов вывалился медведем - безрукавка и шорты в черных пятнах, в варе, что ли? Лапищи белые от штукатурной пыли. Заметил Наума, рукой махнул: давай сюда!

Дов с трудом отмылся, вышел к Науму в гостиную, открыл самодельный, из ливанского кедра, бар, достал бутылку "столичной" и соков разных. Вернулся, захватил бренди местный, "три топорика". Поставил на стол закуску острейший хацелим - баклажаны по израильски, салаты. Стол огромный. Ножки как шпалы. Шкафы, диваны тоже тяжеловаты, с прямыми углами, в Швеции Дов заказывал.

"А до Собакевича ты все ж не дотянул..." - весело заметил Наум.

Уселись за стол, чокнулись. Дов пробасил привычный еще с московских времен тост: "Чтоб они сдохли!". Выслушав рассказ Наума о вчерашней встрече с олим, Дов резанул со свойственной ему определенностью: - Слюни разводить, Нюма, это твое дело. Каждый в Израиле должен съесть свой пуд говна. Ты что, забыл, какой поварежкой жрал хлебово? А я не забыл, брательник. У кого из нас было иначе?

Наум сидел, насупившись. Особого участия он и не ожидал: брат - человек без сентиментов, жесткий. Одно слово - каблан, израильский подрядчик. Правда, бывают и у него просветы.

Дов хлеба после еды никогда не оставлял, - неискоренима привычка лагерная. Собрав корочкой остатки хацелима, бросил в рот, продолжал поучать и вопрошать по доброму: - И чего ты, Нюма, не угомонишься? Атомный двигатель у тебя в одном месте, что ли? - И вдруг с внезапным интересом: - Газетчик, говоришь, к тебе просочился? И этот, как его? психодоктор? Социолог? На таких у меня вся надежда.

- На щелкоперов?!

- Что я имею ввиду, Нюма? Учти, эти люди как после землетрясения. В отличие от наших бородачей, они все "изЬмы" в гробу видали. СоциализЬм, сионизЬм, этот... как его? - абстракционизЬм, на который Хрущ с ножом кидался, собственный "изЬм" вручал. Наша алия с чего начинала? Слезницы на высочайшее имя строчила, идеалисты лупоглазые! Бен Гуриону, маме Голде. Эти не будут, шалишь! Они жить хотят, а не "изЬмы" поливать на грядке, их не загонишь в партийное стойло. Во всяком случае, не сразу, это уж точно... Бородачи поводки рвали, кидались на беженцев? Так нам, Нема, что в России, что тут, "изЬм" с помощью клизмы вводили. Еще не все просрались... Откуда новички? Что? Списочек по профессиям? Некогда мне, Нюма, списочки составлять. Одиннадцать каменщиков я возьму, крановщика. На кран инженера или бабу с техническим уклоном. Дам полторы ставки. Арабы допрыгаются со своей "интифадой", всех русскими заменю без твоих театральных действ и заклинаний: с цветами в аэропорт бегать - дело рава Зальца, красавца в лапсердаке, да наших макак партийных.

- Никто тебя не зовет с цветами бегать. Впрочем, послезавтра хорошо, чтоб и ты сбегал.

- С какой стати?!

- Ты был первым узником Сиона, который из Москвы рванул. Послезавтра прилетает последний. Казак Саша. Звонили ребята оттуда.

- Я, Нюма, с этим Казаком не сидел... - И вдруг оживившись, Дов воскликнул: - Неужто последний? У Москвы последних не бывает. Лубянка без свежатинки не живет.

Наум втянул голову в плечи, закручинился. Вспомнил, видно, сестру свою приемную, Геулу. Деву лубянскую, как ее называл. Ее это словечко, про свежатинку. Нет больше на свете Геулы...

Дов искоса взглянул на Наума, ударил его лапищей по согбенной спине.

- Ну, разнюмился, брательник! Подумай, разве допустят они, что б был последний? Получил письмишко от "Сусика", дочки дяди Исаака-воркутинца, помнишь ее? Пишет, на нашей Большой Полянке как было тысяча двести очередников на жилье - а это главные крикуны! - так и осталось. Вот тебе и свежатинка... Говоришь, самый последний?! Привези его ко мне, лады! Саша Казак, говоришь? Как бы на него рав Зальц не наткнулся, сука болотная... Ка-зак его фамилия? Не признает рав Казака евреем, потом ходи-доказывай. Во сколько прилетает? Поеду, что с вами сделаешь!

... Когда Наум прикатил из Арада в аэропорт имени Бен Гуриона, Дов был уже там. Рядом с ним "борода", Володя Слепак, и еще несколько бывших лагерников. Все знакомы Науму, кроме одного. Задержал на нем взгляд.

Крупный видный мужичина лет тридцати - плечи крутые, каждый мускул под майкой играет. Культурист он, что ли? Кто такой? Лицо плоское, монголоидное, скулы вразлет. Татарин? Бурят? Если еврей, китайский, не иначе. Замкнутое лицо у мужика, неподвижное, безулыбчивое, от суеты аэропортовской отстраненное. Азиат, точно: по лицу не прочтешь ничего. Руку сжал так, что Наум едва не присел. А голосок тихий, словно из-под земли - не сразу и расслышишь.

- Шимук, Петро..., - представился тот, и, видя, что Наум разглядывает его с вопрошающий вниманием, ждет чего-то, добавил иронической скороговоркой, не разжимая губ: - Украинец, беспартийный, под судом и следствием - да, родственники за границей -нет!

Наум засмеялся, одобрил азиата, а потом и вовсе повеселел -Иосифа Бегуна увидел. Иосиф в белом костюме и затейливой кепочке с какими-то письменами расчесывал свою могугную, назло тюремщикам отращенную бороду. Увидев нацеленный на него фотоаппарат, Иосиф быстро поверялся спиной к объективу. Наум кинулся навстречу ему, радостно декламируя на бегу: "Что слава, яркая заплата на ветхом рубище певца...". Так понесся, что едва нс угодил под машину.

На длинных, блестевших на солнце американских машинах прибыли официальные лица. К одной из них тут же подскочил чиновник в черной кипе, открыл заднюю дверцу. Сперва появились широкополые черные шляпы с кодаками на груди, засуетились. Затем показалась нога в лакированном ботинке. Следом и ее обладатель - смуглый холеный красавец рав Зальц, министр абсорбции, имя которого Дов без ругательств не произносил никогда. Рав Зальц вылез и, не задерживаясь, скрылся в дверях аэропорта.

Наум глазам не верил. Рав Зальц прибыл встречать последнего узника Сиона? Быть не может. И, увы, оказался в своем неверии прав. В тот день прилетал, по данным Сохнута, стотысячный оле из России. Ради круглой и, конечно же, победной цифры и появился в аэропорту рав Зальц. На другой день израильские газеты подробно рассказали, как отсчитывали в самолете "Эль Аль" пять кресел, и как восьмидесятилетнему старику, сидевшему в шестом, торжественно объявили, что он - юбиляр, стотысячник. Старик, в отличие от остальных пассажиров, был в черной кипе, из ортодоксов, как и сам министр. От неожиданной встречи старик расплакался, прижимая к груди тисненный золотом подарок министра - Тору. Затем он был куда-то быстро увезен, под фотовспышки, и... забыт наглухо, как язвительно отметила пресса месяца через два, с трудом разыскав "стотысячника", о существовании которого местные чиновники разных рангов и не подозревали.