Дов сидел молча, скосив глаза на Сусанну Исааковну. Вглядывался, словно раньше и не видел. Сказал тяжело:

- Была у меня сеструха, замечательная - Жанна д'Арк Большой и Малой Полянки. Теперь вот еще одна Жанна д'Арк на мою голову!

Сусанна Исааковна засмеялась.

- Вы по этому делу не проходите, Дов.

- Не скажите: слово давал дяде Исааку - вытащить вас из беды, если что... А слово, которое дают на нарах, не сотрясение воздуха.

Помолчали.

- Ну так, - Дов развел руками. - Значит, не судьба... Чайку? Ну, давайте чай-сахар... - Дов достал последнюю пачку английского чая, припасенного на предмет "секретарше в лапу".

- Вот спасибо! - Сусанна Исааковна загорелась. - Угодили: Зоя и я чаевницы замоскворецкие.

Она разлила чай, принялась расспрашивать про Израиль. А на что ей Израиль? Дов отхлебнул из фарфоровой чашечки, спросил напрямик, не замечая, что перешел на "ты": - Чем живешь, Сусанна Исааковна?

Сусанна Исааковна улыбнулась и, чтоб не смущать гостя, тоже перешла на "ты".

- Знаешь, Дов. Такой вопрос мне никто не задавал уже четверть века. - И замолчала, думая о своем. - Чем я живу? Чем мы все живем? Культурная жизнь сейчас такая - вечером мы смотрим по ТВ репортажи с сессий Верховного Совета, а на другой день, в учительской и дома, обсуждаем их друг с другом. Ахаем, увидев, сколько там обезьян! Но ведь это не жизнь души! Не может, не должно быть жизнью души! А больше ни на что меня не хватает. - Сусанне Исааковне стало грустно и чуть стыдно: Дов задал ей такой обычный, естественный, человеческий вопрос, а она не смогла ему ответить:

- Чем я живу?! Тетрадками, ругней с чиновниками из районе. Стыд!.. Дов, я и от отца знала, что ты личность...

- Я личность деградирующая ,- перебил ее Дов.- двадцать лет в театре не был. Лувр пробежал за сорок минут, едва на самолет не опоздал. Срамотище, Сусик!

- Хорошо, если детям не придется раслачиваться за то, что мы свою жизнь упускаем, - продолжала Сусанна Исааковна. - Выскальзывает она из рук, измельчается. Плывем, как Можайский лед по Москве-реке. На глазах таем... Чем живем, чем живем? - Она сморщилась болезненно. - Дети у меня, по счастью, иные... Зой, покажи курсовую - место, где Соловьев с Достоевским спорит.

- Это не Соловьев, а князь Трубецкой Евгений Николаевич спорит, - Зоя зарделась, объяснила тихо: - Я написала работу о князе Трубецком. Вы слышали о нем?

- Он жив, князь твой, чем знаменит?

- Он религиозный философ, последователь Владимира Соловьева. Умер в двадцатом году. Его намеренно забывали, и вот почему... - Зоя протянула книгу, показала несколько подчеркнутых строк. Дов отстранился, вспомнив, что забыл очки, скользнул взглядом по тексту.

"О "народе-богоносце" я скажу вот что!.. Особого Завета с Россией Бог не заключал... Новый Завет - не национальный, а вселенский. Игнорировать это, значит подменять христианское русским... Кажется, что край правительственного безумия уже достигнут. Этот национализм надо отдать Пуришкевичу и Маркову... Вот он, крест России..."

Дов закрыл книгу, снова поглядел на Зою - умные глазенки, смотрят с напором, как дядя Исаак смотрел и... досмотрелся до лагерных нар.

- Милые вы мои! - вырвалось у Дова. - У вас в семье печального опыта выше головы. Не мне вам объяснять, ксенофобия - болезнь российская. Неизлечимая... Даже в Израиле, где все друг друга едят, никогда и слова такого не было "инородец". А вы тут их философскими примочками лечите! Сусик, тебе надо уезжать и Зайку свою увозить! Чем раньше, тем лучше. Я боле десяти лет отсидел, в основном в изоляторах. Я упрямый, как и ты, но эту публику постиг. Не сносить вам головы. Дочь пожалей. Еще ведь и сын есть у тебя? Илюша, - так, где он?

- В армии.

- А, вот в чем дело! Без него вы, конечно, не тронетесь... Он учился до армии или кончил что? Чем занимался?

По тому, как вскинула голову Сусанна Исааковна, как засветилось лицо Зои, нетрудно было понять, что Илюшей гордятся.

- Хотите, Дов, я прочитаю вам его стихи? - спросила Зоя, и встала.

Стихи? Дов пожал плечами. - Не авангардистские?.. Тогда можно. Но помните, я - личность деградирующая, могу и не понять. Зон начала негромко,взмахивая тонкими руками-крылышками:

"Я свободен, прощай,

По метро переходам лечу. Отвечай,

Я ль с собою тебя уношу.

Я свободен, прости,

И, наверное, дорог тебе.

Ты сжимаешь в горсти Мою душу, а я улетел.

Я лечу над Москвой, как над Витебском старый Шагал.

Я прощаюсь с тобой,

Чтобы город меня не узнал..."

- Э, - сказал Дов. - Да ведь он у вас с Божией искрой. Это большое несчастье!

- То-есть как?

- А что делать русскому поэту в Израиле?!

Сусанна Исааковна захохотала.

- Кто про что, а вшивый про баню... - И дочери: - Еще, Зой?

Зою вторично просить не требовалось, она начала спокойно, но уже со следующей строки продолжила упоенно:

" Дорожишь ли ты кем-нибудь?

- Не дорожу

- Не дрожишь над собою?

- Да нет, не дрожу.

- Ты кому-нибудь нужен?

- Да нет, я как снег.

Я лечу в рождество и ложусь для утех,

для ребячьих затей,

На санях и на лыжах по мне веселей.

Я растаю весной, я умру через год.

В вашей памяти снег прошлогодний

И лед..."

- Прочувственно, - сказал Дов. - И о себе не мнит, - редкое у поэтов качество. Повторил:

- ... Я как снег... я ложусь для утех... проезжайте по мне веселей... Задели Дова эти строки. Всю жизнь вкалывал и собой не дорожил. "... Проезжайте по мне веселей..." Вот бес, угадал... - Уселся в кресло поглубже. - Ну, читайте дальше!

Опередив Зою, продолжила Сусанна Исааковна

"Блокнота cmаpого листы

Мой детский почерк округленный,

И как засохшие цветы

- друзей погибших телефоны..."

Дов вытащил из заднегокармана брюк растрепанный блокнот. - Это я перепишу. У бывшего советского зека и израильского солдата, у него таких засохших цветов... Э, да что говорить!

Глаза у Сусанны Исааковны сияли: ее материнские чувства были удовлетворены. Но странно - захотелось ей сейчас повторить Дову самое главное, повторить словами Илюши, чтобы не осталось у Дова никаких сомнений и обид: себе они изменить не могут. И уехать не смогут, потому что...

"Я обреченный на Россию

Тупой, бесслезною тоской..."

Чувство, пронизавшее строки, было сильным, цельным, недвусмысленным -обреченность. Обреченность на одиночество, на бунт, на психушки.

Голос Сусанны Исааковны был печальным, но слез в нем не было.

"Вдруг понял, что за поворотом,

У придорожного столба,

Смеясь, остались жизнь и смерть. И юность спорит до зевоты.

А я один - со мною твердь,

Дорога, глина, дождь, судьба."

Дов тяжко вздохнул.

- У нас бы его поняли: настроение у него израильское. - Он взглянул на часы. - Ну так, дорогие мои. Вызовы, как понимаю, вам ни к чему. Храните, как память обо мне, - у меня тоже впереди дорога, глина... и дождя хватает. Незаполненный бланк отдайте хорошему человеку. Не просто этот бланк мне достался... - Раскрыл чемоданчик, вынул несколько пачек сторублевок: - Вот, возьми, детишкам на молочишко!

Сусанна Исааковна обомлела. - Вы что, Дов? Да тут тысяч пятнадцать, не менее.

- Сусик, дорогой, так это же ваши березовые. А я завтра лечу. Шереметьево-Амстердам-Лод. К чему мне ваше дерево? Прилетел в Москву, наменял сдуру, а меня возили, поили, кормили, как короля - бесплатно. Деловые покупки обошлись до смешного дешево. Так что теперь обречен вам все это оставить. Плачу горькими слезами, но оставляю.

Сусанна Исааковна улыбнулась.

-Дов, все это вы придумали.

Дов закрыл чемоданчик, решительно поднялся.

-Ну, дети Исааковы, давайте я вас расцелую в обе щеки. И - не поминайте лихом!..

Глава 4 (18).

"ХОЛОДНЫЕ ГИЕНЫ"

Когда в аэропорту Шереметьево Дов и Наум подошли к "Боингу", один из пассажиров, увидев их, помахал рукой, поинтересовался, как встретила братьев Москва? Дов показал большой палец, затем ткнул им за спину, в сторону Наума: - Иных даже на руках носили... - Дов оборвал фразу. Ночью Науму стало плохо, вызывали скорую помощь. Хотели забрать в больницу. Наум замахал руками: ни за что не поеду.