- "Пта-ашка"! Зачем одной семье две машины. Садись в мою.
Руфь вздрогнула от неожиданности и, без промедления, села к Дову. Они умчались, исчезли в набиравшей силу южной ночи, а Эли все еще смотрел вслед со смешанным чувством радости за Руфь, и острой полынной тоски, от которой у него увлажнились глаза. Потом вытер платком руки и лицо, прислушиваясь к возгласам из кинотеатра. Подумал: - Слава Богу, пронесло... И тут увидел своего Ёнчика. Эли как током пронзило: - Ёнчик?! Где ты был так поздно?!..
На лице Ёнчика появилось выражение ужаса. Он бросился назад. Эли за ним. У одной из машин Ёнчика ждал знакомый парень из поселения, с которым, видно, он и приехал. Ёнчик подлетел к парню, схватил его за руку в испуге, словно за ним бежал не дед, а бешеная собака.
Они умчались. Осталась лишь слабая гарь от выхлопа, а Эли все еще не мог придти в себя. "Он был тут?! Не заметил. Темно совсем... Ёнчик один на дороге - ужас!"
Все следующее утро Эли провел в поселении, ждал Ёнчика у школы. Бросился к нему. Протянул к Ёнчику руки, горячо, захлебываясь словами, объяснял, что вчера его назначили адвокатом. Это такая роль. Ты же знаешь! Как в театре. Говоришь не свое, не то, что думаешь, а произносишь роль.
Ёнчик отпрянул, прижимая подмышкой свой голубой рюкзачок, подаренный дедом, и выкрикнул с необычной для него злой яростью:
- Ты!.. Ты хуже отца в сто раз! - И рванулся мимо. Эли догнал его почти у самого дома. - Ты считаешь, что я не прав?!
- Он еще спрашивает!
- Тогда объясни. Ты сам страдаешь от жестокости, ты не можешь быть жестоким... Прости меня. - И испугался так, что спина взмокла: уйдет... Хочешь, встану на колени, Енчик?! Перед всеми, кто обижен...
- Не унижайся, дед! - Шмыгнул носом. Взглянул на деда с состраданием, сказал спокойнее: - Бывай! - И шмыгнул в дверь.
Эли понял: не все пропало. Завтра увидит Дова на этом дурацком игрище и потребует ключи от собственного дома. Побыли моделью - хватит. Не будет дома, он может потерять Ёнчика. Мальчик впечатлительный, кто на него не влияет... Дом - спасенье, он все расставит на свои места... Вырвалось вдогонку:
- Ну, так до завтра, Ёнчик!
Глава 11 (34)
ПЛАЧ НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ.
Дов был занят, ответил Саше по телефону, что на суд не поедет.
- Не знаешь, что теперь будет? Плач на реках вавилонских! Три часа стона и проклятий. У меня подымется давление, вот и весь результат. Извини, Сашок!
Но Саша настаивал: - Ты закоперщик, Дов, сказал, не имеешь права бросить людей на полдороге...
Уговорил, в конце-концов. Чего не ожидал Дов, и Эли явился. Не отходил от Дова, пока тот не пообещал ему сегодня же начать в коттедже-модели освежающий ремонт и через две недели вручить ключ. На сцену Дов не пошел. Его и не упрашивали. Уселся у выхода. Ждал крика, слез, проклятий - бедлама. Но бедлама не было. Выбирали руководителей общины русского еврейства. Шумно выбирали. С отводами, С протестами. Чтоб к нравственному возрождению не призывали пройдохи, прилипалы! Оголтелые лжецы - "капуцины".
Здесь, у выхода, и отыскал Дова директор кинотеатра. Вручил записку. "Звонили из Кирьят Када. Горит дом "амуты".
На улице ветрило разгулялось, словно льда за шиворот кинули.
- Сразу прикончить нас не удалось, так добивают, суки! - бросил Дов Саше, выскочившему следом. Саша нырнул в его машину.
Ночное шоссе было пустынным. Мчались около часа. Лицо Дова было невозмутимым, будто ничего особенного не произошло. Лишь когда на перекрестке, у Лода, перегородил им дорогу грузовик, высунувшийся на красный свет, Дов выскочил из машины и так заорал на шофера грузовика "ЗонА!" "Зона-маньяк"!, что Саша втянул голову в плечи: "зона" - проститутка, да "зона-маньяк" были типовым ругательством израильских шоферов. Обычно Дов до этого не опускался. Особенно при Саше. Обруганный водитель отозвался... писклявым женским голосом. Дов аж крякнул с досады, вернулся к своей машине. Саша, напротив, подошел к девчонке в армейском берете и стал объяснять ей, что она не думает, что делает. Едет на красный свет, ни с кем не считаясь. Так можно погибнуть. И убить других. Так нельзя жить... - Он говорил еще что-то, взволнованно говорил, не переставая. Дов оглянулся нетерпеливо. В желтоватом луче фары сверкали на щеке Саши слезы.
"Э! - понял Дов. - Он свое выплакивает..."
Проскочили Лод, не обращая внимание на рев и цветные огни "Боингов", идущих над самой головой на посадку. Перед мысленным взором Дова
по-прежнему тянулись к небу оранжевые языки пламени над гордостью "амуты" - первым готовым коттеджем - домом Эли и Курта Розенберга. Двухэтажный белый коттедж высился там, среди строительных траншей и канав, как замок Давида в Иерусалиме, окруженный рвом...
Когда "замок" объявили моделью, жители гостиницы "Sunlon" потянулись сюда, как в музей. Задерживались, с восхищением глядя на празднично яркую крышу небесной голубизны, ощупывали стены из добротного американского стройматериала - шингляса. ("И где это такой достали?!") Тысячи людей прошли через гостиную с люстрой - "стеклянным водопадом", спальни со встроенными в стены шкафами, кухню с блестевшей, как зеркало, мойкой; заглядывали на обоих этажах в уборные с кафельными полами. Измучившиеся в мечтах о своем доме несчастные пасынки России вдыхали ободряющий запах побелки, гладили никелированные ручки, медные краны, будто живые существа. Ни одна ручка, ни один кран не были повреждены...
Когда Дов и Саша прикатили в Кирьят Кад, огонь почти угас. Ветер разносил крупные искры...
Дверь коттеджа была сорвана. Вошли в темный проем. Едкий запах гари и вонь тлеющей синтетики ударили в нос. Дов принес из прорабской газовую лампу. Стало светло, как днем...
Громили с тщательной последовательностью и не торопясь. Выломали окна. Все до одного на обеих этажах. Все двери. Расколошматили внутренние шкафы, стеллажи на кухне. Каждую розетку выдрали и швырнули на пол... Похоже, жечь дом не собирались: не хотели привлекать внимание жителей. А потом то ли рабочий окурок обронил, то ли погром их не удовлетворил, запалили... Когда разбивали стены, заложенные внутри американские плиты из синтетики вылезли оттуда. Они не горели, а тлели, разбрызгивая вокруг желтую липкую массу. Все стены были в этой желтой массе. В темноте погромщики не обратили внимание на то, что она липнет к рукам. Доламывали все вокруг, а затем вытирали пальцы о стены. Всюду виднелись отпечатки ладоней, пальцев, подошв рабочих ботинок с нарезной елочкой.
Дов почувствовал боль в сердце, присел на корточки. Затем лег на спину. После холодка Иерусалима - сырая духота приморья. Нечем дышать... По его просьбе, позвонили в полицию, которая о пожаре и не слыхала. Ответили: "Все в разгоне. Вернется машина, появимся".
Могли бы и не появляться: погромщиков и след простыл. Ни в этот день не нашли, ни позже...
Договорились, что Саша напишет жалобу в полицию. Двинулись обратно. Всю дорогу до Иерусалима, два часа без малого, молчали. Вернулись в Кирьят Кад на другой день вечером, почти ночью - глазам не поверили: ночь дышала, жила, сотни людей молча толпились вокруг пожарища. Большинство без шапок, как над открытой могилой. Кто-то, невидимый, восклицал горько: "Фашисты проклятые!", "Фашисты!"
Дов вытер ладонью потное лицо: крикни сейчас кто-либо: "Бей!" толпа начала бы валить башенный кран каблана Лаки на другой стороне улочки, крушить на его постройках все, что попадется под руку. Он шепнул Саше: Все, как по нотам. Зажгли коттедж, - сорвать суд. Теперь провоцируют на разбой..."
Но пока все было спокойно. Кто-то в толпе сказал с горечью:
- Это ведь не коттедж сгорел. Сгорел дом русского еврейства.
Дов вгляделся в темноту: "Эли?" Нет, незнакомый очкастый парень.
- Ну, ты скажешь! - возразил ему женский голос.
- Завтра об этом узнает весь Израиль, - продолжал парень. -Через две недели Россия... Миллион евреев еще не приехал. И не приедет теперь... Да и из нашей алии две трети разбегутся отсюда кто куда... Нет, надо строить свою страну...
