Пробиться через дьявольскую поросль было невозможно: я лег на землю и, видя сквозь стебли открытую саванну, стал пробираться ползком через более или менее безобидные корни кустов и трав.
Когда я был в самой середине пути, слева от меня, совсем рядом, кто-то жалобно простонал и дважды чихнул изо всех сил, да так потешно, что на меня напал неудержимый смех и я не мог двигаться дальше. Почему-то такой идиотский припадок смеха легче всего лишает сил человека, когда он лежит; этот смех — чисто физического свойства, и объяснить его мудрено.
Когда я наконец совладал с собой и двинулся дальше, мой мучитель, как назло, снова чихнул и стал что-то ворчливо и жалобно бормотать себе под нос. Сами понимаете, к чему это привело.
Когда я выбрался из травяных зарослей, над саванной уже сгущались короткие сумерки, и я поспешно вскочил на ноги. Но тут же свалился как подкошенный и замер: шагах в десяти от меня была поставлена самая прелестная и недолговечная из «живых картин» природы — на короткой траве стояла красавица лань с крохотным, в четверть нормальной величины, усыпанным яркими пятнышками олененком, который жался к ее ногам. Оба были перепуганы. Нежные мордочки повернуты прямо ко мне, большие, раструбами, уши нервно насторожены, а задние ноги чуть согнуты, готовые к прыжку. Передо мной была самка с детенышем — так называемый «олень Прасара» (Mazama rufa), грациозное создание с высоким крупом, длинной шеей, большими ушами, обычно красновато-бурого окраса. У самцов небольшие ветвистые рожки, а оленята расцвечены по темному красновато-коричневому фону россыпью ярких белых пятен.
Я не собирался убивать чудесных животных, даже если бы дробь в патронах для этого подходила. Убийство детеныша было бы преступлением, а убийство матери — преступлением еще более тяжким. И все же мне очень хотелось полюбоваться на них подольше: узнать хоть какую-нибудь мелочь об их привычках, что не так уж трудно, если убедить животных, что за ними никто не следит. Одет я был для такого случая неподходяще, и пришлось тихонько отползать обратно, чтобы они меня не заметили. Однако чуткие уши оленихи уловили какое-то резкое движение. Она прыгнула вверх и, повернувшись, с минуту смотрела прямо на меня, потом снова взвилась в воздух и вместе с малышом, копировавшим ее движения, унеслась вправо. Два длинных, заячьих прыжка — и они с треском скрылись в лесу. Глубоко разочарованный, я натянул на себя одежду и снова принялся выбираться ползком из зарослей, но тут уж мне не пришлось высовываться — прямо передо мной, за несколькими кустиками короткой травы, кто-то опять как чихнет!
На этот раз я был осторожен вдвойне. Я распластался на животе и заглянул за кустик травы. Стало быстро темнеть, солнце уже закатилось, и все было озарено тем неярким красноватым отсветом, который делает краски сочными, а тени сгущает, отчего пейзаж выступает с небывалой, почти неестественной четкостью. Мой взгляд упал прямо на чудовищно уродливое, напоминающее таксу, создание, особенно поразившее меня контрастом с окружающей прекрасной природой.
Диковинная зверюшка терла нос толстой передней лапкой и ворчала. Я нисколько не удивился: ведь это и был зверь, за которым мы отправились в саванну, — кустарниковая собака (Speothus venaticus), самая странная из всех собак, а может быть, и одно из самых необыкновенных животных в мире. Я был в восторге.
Взяв ружье на прицел, я стал осторожно подкрадываться, но у маленького увальня, как видно, разыгрался сенной насморк, и он снова чихнул, а на меня, естественно, опять напал смех, и, пока я с ним боролся, зверек подскочил самым уморительным образом и побежал прочь трусцой, уткнувшись носом в землю, как и полагается всякой порядочной собаке. Решив, что он уходит, я поднял ружье, но он вдруг остановился, лихорадочно обнюхал что-то вокруг себя, взвизгнул и высоко подпрыгнул. Зверь напал на след оленей, и это его поразило и взволновало. Он стоял, внюхиваясь в следы и то и дело неожиданно и потешно подпрыгивая. Мордочка у него была злобная и неприятная, но я почему-то испытывал невольную симпатию к этому дурацкому, похожему на сосиску, существу, которое вытворяло такие забавные фокусы.
Подкравшись поближе, я совсем было приготовился стрелять, и «лесная пёса» трусцой двинулась влево, но тут ей до зарезу понадобилось почесаться, и она, резко остановившись, плюхнулась на землю и пустила в ход заднюю лапу — ни дать ни взять — фокстерьер. К сожалению, эта остановка случилась прямо передо мной, и зверь не только почуял мой запах, принесенный ветром, но и увидел меня как на ладони. Он перестал чесаться, принюхался и стал оглядываться — я понял, что вот-вот он бросится бежать, и спустил курок.
В лагере этот вечер превратился в праздник. Каждый норовил потрогать и поближе рассмотреть кустарниковую собаку, и надо сказать, что она того стоила. Голова и плечи ее были покрыты рыжевато-бурой шкурой, как у собаки, брюхо и лапы черные, но кожа на всем теле была такого же неприятного розово-белого цвета, как и у меня. Особенно это было заметно на боках, бедрах и крупе, где шерсти почти не было. Это вовсе не патологическое облысение, а нормальная для данного вида шкура. На горле рос пучок бледно-розовой шерсти; хвост был короткий, черный, почти пушистый; радужная оболочка глаз была темного сиеново-коричневого цвета. Спеотус и вправду собака, но уникальная. Она встречается в Бразилии, Гвиане и прочих областях Южной Америки, где ведет бродячий образ жизни в самых сухих саваннах, ночуя в широких и неглубоких норах, которые роет сама или занимает после броненосцев. Характер у зверя ужасно свирепый. Так как животное довольно редкое, мы решили добыть еще несколько экземпляров и заспиртовать — для последующего изучения. На этот раз мы просто поставили охрану около metie bonjoe, и больше их никто не воровал.
Саванна вскоре оказалась скопищем загадок. Поблизости от нашего жилья находилось большое мелкое болото, поросшее травой и множеством мелких кустиков. Туда мы и отправились в первой половине ночи поискать с фонарями лягушек. Мы поразились, увидев, что большие, типично травяные лягушки с похожим на пулю телом (Leptodactylus typhonias), которые обычно прыгают по траве, здесь сидят на верхушках невысоких кустов. Как они ухитрялись там удерживаться, было непонятно — ни присосок, ни специальных приспособлений для лазанья у них на лапках нет. Еще более непонятным оказалось другое подобное открытие, сделанное через несколько дней после того, как я добыл кустарниковую собаку.
Как правило, между закатом и обедом у нас была уйма дел, но в домашней работе как раз наступал перерыв. Ричи всегда пользовался этой возможностью и исчезал «в буш» — он был самым страстным коллекционером из всех нас. В этой стране обитает крупная жаба (Bufo paracnemis) с чудесными глазами в золотых пятнышках и гладкой сухой кожей, красиво украшенной пятнами черного и разных оттенков коричневого цветов. Порою эти существа достигают колоссальных размеров, а восемь дюймов в длину для них вовсе не рекорд. Так вот, Ричи угораздило притащить одну из них, с тускло-оливковой кожей, покрытой крупными бородавками, каждая из которых была увенчана порослью мельчайших, твердых бурых шипов. Но как будто этого мало — он еще заявил, что поймал жабу примерно на двадцатифутовой высоте, на дереве с совершенно гладким стволом. Мы никак не могли ему поверить, а потребовали, чтобы он показал нам дерево.
Ричи без споров согласился, и, пока мы осматривали дерево, с соседнего послышался взрыв громкого клокочущего кваканья.
— Слушайте, — самодовольно сказал Ричи, — еще жабо орал.
Чтобы подтвердить свою правоту, он подошел к дереву и стал на него взбираться. Более того, он без всякого труда изловил вторую такую же сухую жабу, отдыхавшую на развилке в сорока футах над землей. После обеда мы с Фредом лично убедились в реальности этого парадокса, собственноручно поймав несколько особей.
Как эти жабы без всяких приспособлений ухитряются влезать на высокие деревья и почему только самцы — это и есть особи с сухой кожей — туда лезут, а самки — нет? Мы поймали множество самок, и все они были на земле.
