Однако прямо посередине залива мы встали, как на приколе, и, глянув за борт, увидели потрясающее зрелище. Прямо у нас на глазах бурые волны превращались в мелкую зыбь и просто-напросто исчезали. Через две минуты мы сидели в полном безмолвии, только издалека доносился плеск — накатывающие с океана волны боролись со встречным потоком. Отлив — это по сути дела отступление воды вспять. Мы стали свидетелями самого эффектного отлива, какой нам только приходилось видеть.
Не стоило и пытаться выгрузить наше снаряжение на берег — мы застряли в море жидкой грязи, притом посередине залива. Ночь была ясная, ветерок улегся, но, так как стояла середина дождливого сезона, я предложил на всякий случай соорудить какой-нибудь навес, выпить чаю на ночь и укладываться спать. Предложение было принято единогласно, и Уолтер с Мартинеусом отправились на берег вырубать шесты, причем способ их передвижения оказался весьма оригинальным. В грязи плавать нельзя, но и ходить по липкой жиже тоже невозможно. Если в воде можно плыть или идти ко дну, то по этой жидкости удается разве что скользить, поэтому ялик был превращен в подобие саней или лыж, и наши друзья, держась за борта руками, толкали его вперед и как бы шагали по грязи, погружаясь в нее выше колен. Они ушли в темноту, и только прыгающий огонек фонаря мелькал среди деревьев. Внезапно раздался громкий крик.
— Мы нашли рыбу-кит! — возвестили они.
Вскоре они вернулись и рассказали, что, оказывается, громадный кит продрейфовал вдоль берега и его прибило к нему как раз напротив того места, где мы застряли. Они принесли несколько длинных шестов, воткнули их в грязь вокруг лодки и натянули навес. Наконец все улеглись спать.
Сон, даже на банке шириной в фут, сладок для утомленного путника, а мы вдобавок дышали славным морским воздухом; но в некий неведомый час среди ночи — примерно за двадцать пять сигарет до рассвета — наша грязевая стоянка превратилась в адский кошмар. Нам случалось сдирать с себя клещей, облеплявших все тело — по одному на квадратный дюйм; от укусов песчаных блох мы оказывались как бы в пижамных штанах в красный горошек; пиявки превращали наши брюки в пропитанные кровью тряпки; москиты налетали на нас тучами, которые мы принимали за туман при свете луны. Но даже клещи, от которых мы чесались, как бешеные, и, как губки, истекали желтой сукровицей, не шли ни в какое сравнение с той проклятой, сводящей с ума, невыносимой и ужасной пыткой, которая постигла нас в то утро.
Когда пассат улегся, воздух застыл в неподвижности, но ночью земля остывает быстрее воды, и с воды поднимается столб нагретого воздуха. В результате воздух, стоящий над землей, тихо устремляется к морю, и возникает легчайший бриз — ветерок, дующий от земли в сторону моря. Этот легкий сквознячок принес с собой неисчислимые рои песчаных мух, которых здесь называют «монпиерра». Разглядеть крохотных насекомых в темноте невозможно, но укус их жжет, как огонь. Они облепляли все открытые места и забивались под одежду, вызывая страшный жгучий зуд; от песчаных мух единственное спасение — костер и одно лишь лекарство — терпение.
Монпиерры свалились на нас как снег на голову, и через несколько минут мы все курили как проклятые, сидя кто где, хлопая себя ладонями и ругаясь напропалую. Пытка продолжалась до рассвета и после восхода солнца, без пощады и облегчения, а когда начался прилив, наши мучения еще усилились.
Оказавшись наконец на плаву, мы устремились к берегу, собрали все сухие сучья и плавник и развели грандиозный костер, в удушливом дыму и пламени которого и коптились до восьми часов, пока не подул благословенный пассат, сметая бесов-мучителей обратно в гнилые болота. Наши пожитки мы выгрузили на берег, после чего бравый помощник лоцмана опрокинул «отвальную рюмку виски» и отправился домой. Мы остались среди колыхавшихся мангровых зарослей и плеска мутных волн, набегающих на берег.
Заточив свои ножи и мачете, мы направились к киту, пока еще в заливе была вода и наш ялик мог двигаться. Мы налегли на весла, вдыхая свежесть пассата. Пухлые белые облака висели на синем небе, нелепые мангровые заросли раскачивались и что-то шептали, а наше крохотное суденышко с плеском рассекало мутную воду. Но, как Альма лаконично заметила, чего-то не хватало, и мы вскоре сообразили, чего именно здесь не хватает. Такому пейзажу непременно сопутствуют несмолкаемые пронзительные крики чаек, а здесь не слышно было ни звука и не видно никаких признаков жизни, кроме треугольного плавника океанской разбойницы, который вспарывал воду то с одной, что с другой стороны от ялика.
Некоторые акулы отваживаются заплывать на отмели, но гораздо опаснее их — рыба-пила. Мы слыхали о человеке, который в полнейшем неведении брел по одной из таких отмелей и внезапно обнаружил, что ему придется остаток жизни провести на коленях — рыба-пила отхватила ему обе ноги. Зная это, мы сидели как статуи, потому что в индейской лодчонке среди волн лучше не вертеться и не глазеть по сторонам, — как бы чего не вышло.
Когда мы обогнули дальний мыс, страшное зловоние мгновенно все вышибло у нас из головы. Оно лишило бы нас способности соображать даже в минуту смертельной опасности. Если вам случалось хоть раз почуять запах дохлого кита, дело сделано — вы запомните неистребимый аромат на всю оставшуюся жизнь. Это не просто запах падали или гниющей рыбы — нет, это нечто ни с чем не сравнимое. Попросту говоря, это — запах дохлого кита.
Давным-давно я провел неделю на базе, где обрабатывали китов, на Шетландских островах, и получил там боевое крещение. С тех пор я делаю стойку в лабиринтах трущоб, возле складов, корабельных трюмов и во всевозможных неподобающих местах, почуяв запахи, каким-то непостижимым образом связанные с этим мощным и своеобразным духом. Когда я в таких случаях начинал дотошно докапываться до источника, мне всегда попадался китовый жир, мука для удобрения из китовых костей или еще что-нибудь связанное с китами, хотя иногда это была лишь сложная комбинация совсем других запахов, отдаленно напоминавших то самое грандиозное зловоние.
Как ни странно, эта вонь не так невыносима, как теплый, душный дух капустного поля после дождя. Китовый запах — живой и мощный, хотя прилипчивый и въедливый, так что постепенно даже начинаешь воспринимать его как друга — хотя он и забирается в самые отдаленные уголки твоих легких, застревая там на многие дни, к нему начинаешь привыкать и при каждой новой встрече испытываешь вместо тошноты почти родственное чувство. Я был бы рад в будущем иногда почуять запах дохлого кита — он принесет с собой видение берегов Суринама, а это — самое бесценное сокровище, какое можно добыть из недр моей памяти.
За мысом дул свежий ветер, и нам пришлось приналечь на весла, причем с каждой минутой зловоние крепчало, пока мы не увидели самого кита. Прибитое к корням мангров, тихо колеблемое зыбью, на воде болталось нечто бледно-желтое, похожее на перевернутую лодку. На этой неустойчивой и даже на вид мягкой массе уселись рядком отвратительные тощие черные стервятники, которые расхаживали, как куры, и отрыгивали пищу при малейшем беспокойстве. При нашем приближении грязные падальщики лениво взлетали — для начала они разбегались и подпрыгивали, а уж потом, хлопая крыльями, направлялись к раскачивающимся над головой ветвям мангров. Мы причалили с наветренной стороны горы мертвой плоти и высадились прямо из лодки на небольшую глинистую отмель, которая заменяла берег.
Сразу определить, к какому виду относится дохлый кит, довольно мудрено. Только облазив всю тушу и определив ее строение, мы утвердились в догадках, что это кашалот. Тогда же мы поняли, в каком положении он лежит и какие части этой истекающей жиром груды мяса соответствуют отдельным органам животного. Оказалось, что кит лежит на правом боку, спиной к берегу и к мангровым зарослям, брюхом к открытому морю и головой к востоку. То, что такое колоссальное существо было занесено волнами далеко вглубь мелкой дельты, объясняется, должно быть, тем, что вначале туша была раздута возникшими при гниении газами и обладала большой плавучестью, почти не погружаясь в воду. Недавно туша лопнула вдоль границы ребер и позвоночника на правой стороне спины. В результате вся масса осела, внутренности вывалились на отмель под брюхом, а воздух и вода получили доступ в полость тела. Тяжеленная голова и массивная передняя треть тела, состоящая из костей, мышц и сухожилий, словно якорь, удерживали тушу в глинистом дне, в то время как средняя часть покачивалась на волнах. Тем не менее по плавающей туше можно было ходить, не дожидаясь, пока вода спадет и она целиком ляжет на отмель.