Описывать дорогу бесполезно — все равно каждый из нас уверен, что именно ему пришлось поездить по самым жутким дорогам на свете. Ясно одно — хорошей эту дорогу никак не назовешь, вдобавок она была на целый фут уже, чем «ролле», и поднималась на восемь тысяч футов на расстоянии двадцати пяти миль (если считать по прямой). Надо отдать должное гаитянским инженерам, построившим ее, — они знали свое дело. К большому сожалению, у них просто не хватило денег, чтобы оборудовать свою отличную дорогу хотя бы примитивным покрытием. Во всяком случае, еще не совсем стемнело, когда мы въехали на задний двор ничего не подозревавшего крестьянина, усадьба которого, как оказалось, находилась очень далеко от каких бы то ни было дорог. Когда мы вернулись назад по своему следу, то и дело ухая вниз с громадных каменных глыб, обнаружилось, что наша дорога ушла круто влево и заросла высокой, по пояс, травой, в то время как избранный нами путь был относительно хорошо протоптан — по нему обычно гоняли ослов.
Пока мы объяснялись с крестьянином, извиняясь за вторжение, — объяснялся, собственно, Фред, бегло говоривший по-креольски, — Альма обратила внимание на то, что вдоль всей тропы тянется поток машинного масла. Она показала его мне, и мы превесело смеялись и шутили: «видно, местный пекарь развозит хлеб в грузовичке» и наперебой старались придумать еще что-нибудь поглупее. Фред, которому пришлось долго и нудно объясняться с местным землевладельцем, поинтересовался, что это нас так развеселило. Мы показали ему масло и увидели, как он свирепо нахмурился. Нам впервые пришлось вызвать его неудовольствие и увидеть, как он хмурится. Мы содрогнулись.
Оказалось, что в контейнере, который находится под брюхом «Роллса», пробита аккуратная круглая дырка. Боюсь, что мы с Альмой отнеслись к этому довольно легкомысленно — ведь мы ничего не смыслим в машинах; но, когда совсем стемнело, прошло три часа, а Фред все еще возился с кусочками жести от керосиновых бачков, с мылом и напильниками, мы начали понимать, в какую переделку угодили, и наше уважение к новому другу укрепилось и с тех пор неуклонно возрастало.
Наконец в десять часов мы расстались с задним двором крестьянина и к полуночи оказались на голой площади, окруженной накрепко запертыми домами. Посредине этой площади возвышался указатель с тремя досками. С одной стороны на каждой из них было написано: «Порт-о-Пренс», а с другой — «Фонз-Верретт». Стрелки показывали куда попало — в трех разных направлениях в сторону гор. Мы, судя по всему, находились в Фонз-Верретт. Умение читать указатели дорог требует длительной тренировки.
В Кенте, в Англии, есть один такой указатель, со стрелками, указывающими «Хэм» и «Сэндвич»; я полагаю, что иностранец вряд ли сообразит, в чем тут соль[2].
Дома стояли попарно, разделенные промежутками, и мы более или менее наугад въехали в один из таких промежутков. Он не вел на задний, принадлежащий кому-то двор, а переходил в дорогу на горном откосе. С одной стороны стояла отвесная стена, с другой — такая же стена обрывалась в пропасть. Высота стены наверху и глубина пропасти внизу были скрыты ночной тьмой. Ровный карниз дороги порос зеленой травкой.
Примерно через час, непрерывно взбираясь вверх, мы обогнули уступ и нам в лицо подул ветерок, который мне никогда не забыть. Мы остановились и вышли из машин. Нет, век чудес еще не совсем миновал. Нас окружала абсолютная тишина: ни щебета птиц, ни стрекота сверчка — мы слышали только тихое, как вздохи, дуновение. Воздух был густо напоен ароматами и полон прохладной свежести, как с ледника. Мы стояли на упругом ковре сосновой хвои, благоговейно созерцая колоссальные стволы, окружавшие нас. Простояв несколько минут с раскрытыми ртами и глазами, мы полезли опять в машины и снова двинулись в гору.
Мы разбили лагерь в небольшой долине на холмистом плато в восьми тысячах футов над уровнем моря, которое густо поросло великолепным сосновым лесом. В Швейцарии, Канаде или Шотландии под кружевной сенью сосновой хвои можно было бы увидеть куманику, папоротник, лесную землянику; в тропической Вест-Индии этого ожидать не приходится. Воздух был редкостный — даже шампанское такого отменного качества не часто встретишь. Он был чистый, холодный и абсолютно прозрачный. Днем ветер тихо дышал в вершинах сосен и пушистые облака пробегали как тени по солнцу, потерявшему способность опалять; ночами ветер все так же тихо вздыхал в кронах, а громадная никелированная луна скользила в величавом одиночестве среди бескрайней бездны.
Мы услышали птичку, которую так и не увидели: она без конца повторяла четыре ноты из чрезвычайно изысканной музыкальной пьесы Гершвина. А когда мы кончили окапывать палатки канавками на случай дождя, который нам вовсе не грозил, и заговорили о том, водятся ли на такой высоте хоть какие-нибудь животные, из чащи сосен к нам вышел Джеко, сложив руки, как для молитвы.
Джеко был чудесный маленький человечек. У него было две жены, прекрасно осведомленные друг о друге, прелестная маленькая лошадка (которая оказалась на самом деле мулом) и крохотный садик; притом он кое-как говорил по-английски, был бесконечно честен и добр и практически ни на что не пригоден. Он так до конца и не понял, чем мы занимаемся. Как-то я спросил его, для чего, по мнению местных деревенских жителей, мы собираем животных.
— Для продажи, — ответил он.
— То есть как? Что ты хочешь сказать, Джеко?
— Чтобы кушать, — последовал неожиданный ответ.
— А ты сам-то как считаешь? — спросил я.
— M'pas connais — ответил он. Этим «не знаю» и завершается большинство диалогов на Гаити.
И вот теперь, к нашему удивлению, он вышел из лесу, ухмыляясь во весь рот и неся в ладонях горсть земли. Когда нам наконец удалось уговорить его расстаться с добычей, оттуда выползло примитивное создание, которое любой мог бы спутать с гусеницей, если бы не учил на первом курсе биологию. Это было существо бесконечно драгоценное — перипатус. Думаю, название по вполне понятным причинам ничего не говорит неспециалисту.
Перипатус — своего рода недостающее звено между червями и многоножками. Его можно считать потомком некоего типа животного, появившегося в результате эволюции морских червеобразных, — таких и сейчас находят в песке на морском берегу, и они служат отличной наживкой, — которое покинуло море и стало жить на суше. Освоение суши морскими животными происходило в весьма отдаленном геологическом прошлом, когда не отложились еще первые слои ископаемых пород с останками животных. Подобная миграция характерна для всех животных и растений; в самых древних отложениях встречается ископаемое растеньице ритина (Rhytina) — не более чем водоросль, приспособившаяся к жизни на земле. Некоторые рыбообразные существа отважились выбраться на сушу в более позднее время и стали земноводными, амфибиями, — я уже говорил о том, с какими сложностями у них связана откладка икры. Среди этих первопроходцев были и некие перипатусообразные, которые, обладая влажной мягкой кожей, рискнули жить в воздушной среде; постепенно они оделись в жесткий панцирь, сохраняющий влагу внутри, и стали похожи на сороконожку.
Замечательно, что существа этого типа сумели оставить потомков, чей род сохранился до наших дней; этим, должно быть, и объясняется то, что они крайне редки и встречаются в отдаленных друг от друга регионах планеты. Перипатусы обитают в более теплых районах Америки, притом, как ни странно, в горах и на высоких нагорьях, где очень сыро и достаточно прохладно. Встречаются они и в Южной Африке, и в Индии, и в Австралии, и в Новой Зеландии.
Они довольно мягкие — как гусеницы. Тот перипатус, которого принес Джеко, был одет словно в бархат густого винного цвета, все его тело покрывали мельчайшие бугорки, из которых торчали волоски. От гусеницы его отличало несметное количество коротеньких, мягких, похожих на пеньки ножек, вооруженных каждая парой коготков — их ряд тянулся от головы до самого кончика «хвоста». Когда мы передавали его из рук в руки, диковинное допотопное создание выпустило какое-то белое липкое вещество, вроде необработанного каучука. Это не только средство защиты, но и способ ловли насекомых и прочих мелких тварей, которыми перипатус питается.
