Салтыков начал свою "переписку" с тетенькой, то есть с русским "обществом", или, точнее говоря, с русской либеральной интеллигенцией, летом 1881 г., в самый разгар так называемой "эры народной политики". Проводником ее был избран гр. Н. П. Игнатьев, сменивший в начале мая на посту министра внутренних дел лидера либеральной бюрократии гр. М. Т. Лорис-Меликова. Лозунги "народности", провозглашавшиеся Игнатьевым, имели своим назначением прикрыть реакционную суть проводимой им тактики привлечения народа и общества на сторону правительства в его борьбе с "крамолой". Тактика эта, прозванная современниками "диктатурой улыбок и приглашений", исходила, как и тактика "диктатуры сердца" Лорис-Меликова, из признания несостоятельности одних только полицейских методов борьбы с революционным движением и, вместе с тем, подсказывалась правящим кругам теми сдвигами вправо, которые происходили в это время в русском обществе.
В "Письмах к тетеньке" нет недостатка в ударах салтыковской сатиры и публицистики по самодержавию и всем его идеологическим и государственно-административным силам периода их нового движения к реакции. Но писатель-социолог Салтыков понимал, что путь к политической реакции мог быть успешным лишь в условиях соответствующей общественной обстановки. "Исследование" этой обстановки с расчетом содействовать ее изменению в направлении противоборства реакции составляет главное в замысле предпринятой Салтыковым "переписки" с "тетенькой". Реакция была своего рода катализатором его обличительного искусства. А. Н. Пыпин писал в 1881 г. находившемуся в ссылке Г. А. Лопатину, имея в виду как раз "Письма к тетеньке": "До чего дошла мерзость, вы тоже, вероятно, можете судить из прекрасного далека. В настоящую меру изобразить ее может только Салтыков..."
Адресат салтыковских "писем" – либеральная и полулиберальная интеллигенция занимала к моменту кризиса самодержавия на рубеже 70 – 80-х годов видное место в общественной жизни страны. В ее руках находилась, в частности, большая часть газетно-журнальной печати в Петербурге и в провинции. В ее среде были сильны конституционные настроения. При определенных условиях она могла бы быть серьезным фактором в борьбе с самодержавием.
Салтыков высоко ценил принципиальное значение интеллигенции, как образованной прослойки общества, и писал о ней: "Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе" [60]. Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у Салтыкова с сурово реалистическим пониманием ее практического бессилия противостоять, на данном этапе, в данной конкретной ситуации, как политической реакции, так и отрицательным явлениям в общественной жизни, болезненным процессам в собственном организме. Убийство Александра II вызвало в образованных кругах и в массах совсем не ту реакцию, на которую рассчитывали народовольцы. Последствие этого события, явившегося кульминацией в политической борьбе с самодержавием на том этапе, трагически обострило сознание неудачи всего революционного подъема, длившегося с середины 70-х годов. Неудача воспринималась как новый (после срыва шестидесятничества) акт в духовной драме русской революционной демократии. Настроения разочарования, скептицизма захватывали широкие круги интеллигенции, в первую очередь молодежь. Революционное народничество уже вступило в период глубокого кризиса, предвещавшего скорую гибель этого направления как активно борющейся политической силы.
Наряду с означенными процессами шли и другие, сливаясь и взаимодействуя с первыми. Восьмидесятые годы, годы наступления реакции, годы идейного и организационного распада движения народнической революции были вместе с тем годами усиления буржуазных элементов в русской культуре. Внешне это сказывалось прежде всего в быстром росте и укреплении кадров новой интеллигенции, стремившейся к "европеизации", к эмансипации от оппозиционно-демократических традиций прошлого. В течение последней трети XIX в. дворянско-помещичья, равно как и разночинно-демократическая интеллигенция шестидесятничества, в значительной мере заменяется бессословной буржуазной интеллигенцией. Часть этой новой интеллигенции еще признает примат общественных интересов (национальная революция по-прежнему не совершилась, она все еще впереди!), но уже чужда идейной "одержимости" людей 40-х годов, радикализма и страсти к "делу" (революционному делу) шестидесятников – качеств, дорогих для Салтыкова.
Все эти и многие другие факты и обстоятельства, относящиеся к социально-политической "биографии" русской интеллигенции и к ее роли в жизни страны конца 70-х – начала 80-х годов, нашли свое отражение в образе "тетеньки" – одном из самых сложных у Салтыкова. Сложность образа – в его многозначности и в частой смене элементов и "знаков" этой многозначности. В "тетеньке" нельзя видеть олицетворения какой-либо одной группы интеллигенции, одного определенного направления в ней или одной характеристической особенности этой прослойки. Образу "тетеньки" нельзя отказать в цельности. Но цельность эта не монолитна. Она достигнута, помимо мастерства в зарисовке "личных" черт, воссоздающих внешний облик и индивидуальный характер "тетеньки", искусством широкой типизации материала, весьма различного исторически, социально и идеологически. Из образа "тетеньки" безусловно исключен лишь материал, относящийся к интеллигенции крайних флангов двух противостоящих лагерей – с одной стороны, революционного, с другой – реакционного и официально-правительственного. Воздействовать на эти группы, находящиеся в состоянии активной идеологической и политической борьбы, разумеется, не входило в задачу писателя. Все же остальные слои и прослойки образованных слоев русского общества так или иначе представлены в главном образе произведения. Сигналами для узнавания "представительства" разных групп либеральной и полулиберальной интеллигенции в образе "тетеньки" служат разбросанные там и тут характеристические черты и признаки этих групп, относящихся к их социально-политической "биографии" и "поведению". Несколько примеров пояснят сказанное.
С одной стороны, "тетенькины" воспоминания о "родной Заманиловке", о "бывшем дворовом человеке Финагеиче", "дворецком Лукьяныче", ее наивные реплики на французско-институтском жаргоне, вынесенном "из Смольного", рисуют ее "особой", принадлежащей к дворянско-помещичьему обществу, выросшей еще на "лоне крепостного права". Но в формировании духовного облика "тетеньки" участвовала не только "нянюшка Архиповна", а потом Смольный институт. Среди друзей ее молодости названы люди, прошедшие школу идей передовых столичных кружков 30-х и 40-х годов – идей Белинского, Грановского, Герцена. Дата "рождения" "тетеньки" обозначена концом 30-х годов. Это время действия кружка Станкевича.
С другой стороны, "тетенька" – активная участница разночинно-интеллигентского, демократически-народнического и либерально-оппозиционного Sturm und Drang'a середины – второй половины 70-х годов. Она участвует в "хождении в народ", сочувствует Вере Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова, устраивает благотворительные концерты в пользу курсисток, горячо поддерживает освободительные тенденции в движении зарубежных славян. В одном из писем к Н. А. Белоголовому Салтыков конкретизирует эту последнюю ипостась "тетеньки", сближая ее с подписчиками "Отечественных записок", то есть с народнической, радикально-демократической и либерально-оппозиционной интеллигенцией 70-х – начала 80-х годов. Вместе с тем Салтыков не скрывает, что либеральные симпатии и манифестации не мешают "тетеньке" по временам "перешептываться" с реакционным земцем Пафнутьевым и "почитывать" беспринципно-буржуазную печать вроде ноздревской газеты "Помои".
