– Ах, бедная!

– Разумеется, побежали на чердак, и что ж бы ты думал? – он преспокойно прислонился себе к балке и спит! И веревка в двух шагах через балку перекинута! Как только вороны глаз ему не выклевали... чудеса!

– Ну, что уж! слава богу, что жив!

– Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься, так уж... Нет, ты скажи, мать я или нет?

– Коли сама рожала...

– Не только рожала, а меня из-за него, мерзавца, тогда чуть на куски не изрезали... Представь себе: ногами вниз, да еще руки по швам – точно в поход собрался! А сколько я мук приняла, покуда тяжела им ходила... и вот благодарность за все!

– Ну, положим, он тут не виноват...

– И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он – вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые... Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит: "иногда, сударыня, без сего невозможно!" Ах, хоть бы его поскорей сенатором сделали! Что бы начальству стоило!

– Что тебе так занадобилось?

– Тогда бабенька за него замуж бы вышла. Говорят, будто семидесяти лет не позволяют – ну, да ведь в память Аракчеева... По крайней мере, повеселилась бы на свадьбе, а то что! Все ходят, словно скованные, по углам, да результатов ждут...

– Ну-ну-ну! отдохни минуточку. Скажи: спрашивала ли ты у своего прапорщика, об каких это он результатах в записке своей упоминал?

– Поручики спрашивали, да разве он скажет?

– Однако ж сказал же он что-нибудь, как вы на чердаке-то его нашли?

– Ничего не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!

– Да неужто же наконец...

– Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще такой скандал!

– Ну, что тут! дала бы целковый, и пусть к Палкину идет!

– Это чтоб он опять... слуга покорная! выходки-то его у меня вот где сидят!

Сказавши это, она чем-то ужасно обеспокоилась и опять побежала к зеркалу.

– Душка! сделай милость, посмотри! Кажется, у меня сзади что-то взбилось?

Но в эту минуту в передней раздался звонок, и прапорщик, собственным лицом, предстал перед нами.

– А! господин удавленник! – приветствовала его "Индюшка". – Полюбуйтесь, милый дяденька, на племянничка... хорош?

– А вы, мамаша, уж благовестите?

– И буду благовестить, и буду, и буду, и буду! – зачастила она. – В полк, в казармы поеду! всем разблаговещу, как ты задавиться сбирался! Ну, что ж ты не задавился, что ж?

И она, прискакивая и дразня, кружилась вокруг него, приговаривая: – Непременно, непременно! поеду и всем расскажу!

– Ну, да будет, Nadine, – вступился я, – а ты, фендрих, с чего это, в самом деле, вешаться вздумал?

Прапорщик некоторое время колебался, но наконец процедил сквозь зубы:

– Надоело.

– Что надоело?

– Скучно... результатов нет... ничего не поймешь!

– Скучно да надоело! – кипятилась "Индюшка", – так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!

– Наденька! да будь же умница!

– Нет, ты скажи ему, родной! скажи этому дурному сыну, что он должен мать уважать!

– Да разве он...

– Нет, ты уж, пожалуйста, скажи! Неужто ж и ты, как эти...

Она затруднилась.

– Ну, вот эти, как их...

– Да понимаю я, не ищи!

Милая тетенька! если б я не знал, что кузина Наденька – "Индюшка", если бы я сто раз на дню не называл ее этим именем, задача моя была бы очень проста. Но ведь она – "Индюшка"! это не только я, но и все знают; даже бабенька, и та иногда слушает-слушает ее, и вдруг креститься начнет, точно ее леший обошел. Да и в настоящем случае она себя совсем по-индюшечьи вела: курлыкала, нелепо наступала на сына, точно собиралась уклюнуть его. Как тут сказать этому сыну: вот птица, которую ты должен уважать?! Однако ж я перемог себя и сказал:

– Взгляни на почтеннейшую свою родительницу и пойми, как ты ее огорчил!

– Вот так! пойми, пойми дурной сын! – радостно подтвердила "Индюшка". – А теперь, родной, вели ему, чтоб он у maman прощенья попросил.

– Ах, да зачем это тебе?

– Нет, как хочешь, а я не отстану! Ivan! – обратилась она к сыну, – говори: простите меня, мамаша, за то огорчение, которое причинил вам мой поступок!

Но Ivan вдруг как-то весь в комок собрался и уперся (даже ноги врозь расставил), как будто от него требовали, чтоб он отечеству изменил.

– Непременно говори! – настаивала "Индюшка". – Говори, сейчас говори: "maman! простите меня, что я вас своим поступком огорчил!"

– Ах ты, господи! – заметался Ivan, словно в агонии.

– Нет, нет, нет! говори! Я тебя в смирительном доме сгною, если ты у maman прощенья не попросишь... дурной!

Но прапорщик продолжал стоять, расставивши ноги, – и ни с места.

– Да скажешь ли ты наконец... оболтус ты этакой! – крикнул и я в свою очередь, чувствуя, что даже стены моего кабинета начинают глупеть от родственных разговоров.

– Из-ви-ни-те, ma-man, что я о-гор-чил... – чуть-чуть не давился Ivan.

– Ну, вот и прекрасно! – подхватил я.

– Нет, погоди! "Своим поступком", – подсказала "Индюшка".

– Сво-им по-ступ-ком...

– Ну, вот, теперь прощаю! Теперь – все забыто. И я тебя простила, и ты меня прости. Я тебя простила за то, что ты свою maman обеспокоил, а ты меня прости за то, что я тебе тогда сгоряча... Ну, пусть будет над тобой мое благословение! А чтобы ты не скучал, вот пять рублей – можешь себе удовольствие сделать!

– Бери! – посоветовал я, почти скрежеща зубами.

Насилу они от меня уехали. Но замечательно, что когда "Индюшка" распростилась со мной, а прапорщик собрался было, проводивши мать, остаться у меня, то первая не допустила до этого.

– Нет уж, сделайте милость! извольте с maman отправляться! – сказала она. – А то вы опять у дяденьки либеральничаний наслушаетесь, да домой давиться приедете!

И, обратившись ко мне, прибавила:

– Хорошо, что у меня тогда холодный ростбиф остался! А то, представь себе, он говорит: хочу есть! – а я...

Остальное она договорила уже в швейцарской.

Так вот как, милая тетенька. Живем мы и результатов не видим. И оттого будто бы нам скучно.

Очень возможно, что вы найдете приведенные мною примеры неубедительными. Вы скажете, что и Дыба, и фендрих Ivan, и "Индюшка" – всё это такого рода личности, ссылка на которых положительно ничего не доказывает... Извините меня, но ежели таково ваше мнение, то вы несомненно ошибаетесь. Подобно тому, как в прошлом письме я говорил по поводу свары, свившей гнездо в русской семье, повторяю и ныне: именно примеры низменные, заурядные и представляют в данном случае совершенное доказательство. Ведь им, этим бесшабашным людям, по-настоящему и бог велел без результатов жизнь отбывать, а они, изволите видеть, скучают, беспокоются, начинают подозревать, что в существования их закралась какая-то пустота. Допустим, что они отчасти не умеют назвать эту пустоту по имени, а отчасти формулируют свое недовольство жизнью смутно и нелепо, тем не менее не подлежит сомнению, что им скучно, им надоело. И именно теперь, вот в настоящее время, эта скука настолько обострилась, что они ее явственно чувствуют, тогда как прежде они или не подозревали ее, или мирились с нею.

Конечно, надворный советник Сенечка объявляет себя довольным и даже достаточно нагло утверждает, что жизнь без выводов есть наиболее подходящий для нас modus vivendi, но ведь это только так кажется, что он доволен. Вспомните, как он побледнел и испугался при мысли, что нечто забыл; вспомните, с какою стремительностью он бросился из дома, чтобы поправить свой промах, – и вы поймете, что и он не на розах покоится. И это не исключительный случай с ним, а каждый день так бывает. Каждый день он непременно что-нибудь забудет, упустит из вида, не предусмотрит, и каждый день, вследствие этого, пугается и бледнеет. А отчего? – оттого, что вся его неустанная деятельность из одних обрывков состоит, а собрать и съютить всю эту массу бессвязных обрывков – положительно немыслимое дело. Если б у него был в виду результат, если б деятельность его развивалась логически и он сознавал ясно, куда ему надлежит прийти, – он наверное не отдал бы всего себя в жертву разношерстной сутолоке, которой вдобавок и конца нет. Некоторые части разнокалиберщины он бы отсек, другие – и сами собой не пришли бы ему на мысль. А теперь вся эта белиберда так и плывет на него, и уж не он ею распоряжается, а она им. Одну только цель он выяснил себе довольно определенно – это Анны вторыя; но и она находится в зависимости от разнокалиберщины, которая свинцовой тучей повисла над его существованием. Так что и тут он не может не опасаться, что один неудачный или неосторожный шаг – и все его расчеты на Анны вторыя будут скомпрометированы. И я положительно убежден, что он по нескольку раз в день проклинает час своего рождения, и что только известная степень душевной оголтелости помогает ему выдерживать беспрестанные испуги, вроде того, которого я был случайным свидетелем, и, несмотря ни на что, упорствовать в омуте разнокалиберщины, с тем, чтобы вновь и вновь пугаться без конца.