Дверь открылась для него и захлопнулась вновь. Полусонная фигура хозяина удалилась прочь и спустя мгновение, дом погрузился во тьму и тишь до самого утра. Плешнер остался один. Он наконец-то согрелся. Мерзкая погода изрядно подпортила ему настроение и даже его, еще по-зимнему пышная шуба, не могла спасти от пронизывающего холода. Он отогрелся, и ему захотелось есть. Но, увы, его ждало разочарование. Миска, которая обычно наполнялась до краев при его появлении щедрой хозяйской рукой, была безнадежно пуста, более того, вылизана до зеркального блеска псиной Ижоркой, не оставившей ему даже крохотного кусочка пищи, дабы унять проснувшийся в нем голод.
Слишком поздно и в этом был отчасти виноват он сам. Вернуться раньше он не мог и виной всему симпатичная трехцветная кошечка, коей раньше он никогда не встречал, хотя и исходил поселок вдоль и поперек, перезнакомился со всеми его обитателями и даже кое-кому изрядно попортил шкуру. Помимо внешних превосходных качеств, она обладала чудесным бархатистым голосом и знала много красивых песен. Они пели на пару так хорошо, так слаженно, что позабыли не только о времени, но и обо всем на свете, и если бы не старый башмак, брошенный подлой рукой в прекрасную незнакомку, быть бы им вместе до самого утра.
Но, увы, грубые и неотесанные людишки, были не в состоянии понять и оценить всю красоту и прелесть кошачьего пения, и поэтому им пришлось расстаться. Сраженная мерзким предметом, обиженно мявкнув, растворилась в ночи прекрасная незнакомка, и он остался один. На мгновение он застыл на месте, приходя в себя, вспоминая, где он, и что он такое. Второй башмак, летящий в его направлении, привел в чувство. Старого котяру не так-то просто было застать врасплох, словно какого-то кота-первогодка. Ловко увернувшись и победно подняв хвост трубой, он канул в ночи, оставив гнусного метателя-неудачника с носом.
Поселок давно уже спал, идти было решительно некуда, и Плешнер отправился домой, в надежде забыть недавнее разочарование за сытным, и обильным ужином. Но, увы, он опоздал.
Оставалось одно, - терпеливо ждать утра, не обращая внимания на бурчащий протестующе живот. Котяра прилег на свое излюбленное место - мягкий диван, покрытый шелковистым покрывалом, и погрузился в сон. Время от времени он пробуждался и прислушивался, не проснулся ли дом, не спешат ли на кухню хозяева покормить голодного скитальца. Но в спящем доме было тихо, и тогда он переводил взгляд на железное чудовище, монументом застывшее на столе и издающее однообразные тикающие звуки. Плешнер знал, что от этой железки зависит пробуждение людей и начало нового дня. И так хотелось поддать ему лапой в металлический бок, но чудище продолжало все также монотонно и неутомимо вести одному ему ведомый счет. И Плешнер снова погружался в сон, чутко поводя ушами.
Еще одно существо нарушало сонный, домашний покой, все время что-то бормоча и всхлипывая. Но, как Плешнер не старался уловить, о чем шепчет в ночи огромное стеклянное существо, сделать он этого не смог. Оно находилось всего в паре метров от него и всхлипывало, и шептало, то радостно, то, как казалось коту, вопросительно, а на самой его верхушке раздутая белая рука, помахивала Плешнеру огромной, безобразной пятерней. Котяра понимал, что существо настроено вполне миролюбиво и не причинит ему вреда, но врожденная осторожность заставляла время от времени поглядывать на необычного соседа, странное и подозрительное, шепчущее в ночи стеклянное существо.
Плешнер спал чутко, и громкий хлопок, грубо разорвавший хрупкую паутину сна, тотчас же поставил его на ноги, выгнул спину устрашающей дугой, заставил предостерегающе зашипеть. Кощунственный в сонной ночи звук, издало стеклянное существо. Оно изменилось и уже мало походило на прежнее. Исчезла миролюбиво помахивающая котяре белая пятерня, а по полу ползла бормочущая и всхлипывающая, вязкая жидкость. И не было ей конца, она ползла и шептала, а дом все также крепко и безмятежно спал. Звук не потревожил людей, сонные грезы крепко держали их в чарующем плену.
Шепча и обиженно вздыхая, жижа подползала все ближе к дивану, и насторожившемуся на нем коту. Постепенно напряжение оставило его. Жижа вела себя вполне миролюбиво, котяре не угрожала, а запах шедший от нее, волнами разливался по комнате, заставляя живот урчать пронзительнее. Котяра пересилил робость и спустился с дивана поближе к странному ручейку, недоверчиво понюхал его, тронул лапой, потом еще раз, машинально облизал ее и - о чудо! - вкус ему понравился.
О голоде можно было позабыть, и Плешнер набросился на пищу, саму ползущую в его ненасытную пасть, благодаря судьбу за неожиданный, и от этого вдвойне приятный подарок.
Наелся он до отвала. Желудок был полон и блаженно помалкивал удовлетворенный. Плешнер поднял голову от пола и сделал шаг. То, что произошло вслед за этим, всерьез озадачило его. Пол, на котором он находился, неожиданно вздыбился и с силой, пребольно трахнул котяру по макушке, да так, что у него, лежащего на спине, поплыли перед глазами разноцветные круги, да заплясала в глазах добрая дюжина полупустых стеклянных бутылок. Ломило затылок, и не хотелось шевелиться. Плешнер лежал и ждал, когда утихнет боль и не повторит ли пол свой скверный фокус. Но все было тихо, и лишь бутыли все никак не хотели стать в строй, а все мелькали перед его глазами, и число плясунов постоянно менялось в зависимости от того, каким глазом смотрел он на них. Правый существенно отличался от левого, а оба вместе, вообще показывали черт знает что. Но Плешнер не испугался. Он был стар и сер, к жизни относился философски, и разумно рассудил, что если тебя ни с того ни с сего по макушке стукнул пол - значит, есть для этого веские основания.
Отлежавшись, он попытался приподняться. Пол угрожающе накренился, явно намереваясь еще раз задать коту трепку. Но тот был начеку, медленно, не спеша, не обращая внимания на качающийся под ногами пол, приподнялся, немного постоял на месте, затем сделал шаг, другой, и вновь оказался на полу, получив оглушительную оплеуху по уху от распоясавшегося, свихнувшегося в ночи пола. Но Плешнер был стар и упрям, он медленно, но верно, шел к цели. Еще несколько раз схлопотав по затылку и по ушам, он добрался-таки до дивана и спустя несколько безуспешных попыток, стоивших ему отбитого зада, все-таки оказался наверху.
Закрыв глаза, он отдался нахлынувшей неге, поглотившей без остатка его могучий организм. И было так легко и приятно. И вспомнилась милая трехцветная кошечка, их слаженный дуэт, великолепные песни, что пели они назло морозной ночи. Он принялся потихоньку намурлыкивать их про себя и не заметил, как дух его вознесся ввысь, развернулась душа наизнанку, обнажая его до самых сокровенных уголков. И полилась из его уст песнь громкая и ликующая, и не было больше мрака и немоты, а был он и была его песнь, и парила в неведомой выси светлая кошачья душа, и подпевали ей сотни крылатых, усатых и полосатых ангелов.
Но черным коршуном низверглась из ниоткуда мрачная серая тень. Душа схвачена и с силой вбита в оставшуюся на диване бренную плоть. Крики разорвали ночь, а грубые руки сграбастали расслабленное тело и понесли его прочь. Разверзлись запертые врата, на мгновение он вновь ощутил всю красоту свободного полета. Но слишком краток был чудный мир, а удар под зад настолько силен, что ускорения приданного им, хватило котяре, чтобы перелететь через забор, уткнуться пылающей мордой в сугроб.
А затем он бежал в сокрытое от чужих глаз убежище, на теплые колодезные трубы, где нет ни людей, ни шепчущих в ночи существ. И только там, он притих и уснул, и снился ему хрустальной чистоты водоем, и он, жадно лакающий из него живительную влагу.
Тимошка
Появление Тимошки в этом доме было нежданным - негаданным и уж точно никем не запланированным. Просто в один из погожих летних дней кошка Дашка, она же Гнусь, принесла в дом потомство. Их было пятеро, таких крохотных и беспомощных братишек и сестренок, слепых котяток. Они постоянно дрожали от холода и жались друг к другу маленькими щуплыми тельцами, пытаясь согреться. Еще они постоянно хотели есть и нуждались в тепле, и материнской ласке. Но все это сразу и в полной мере обрести они никак не могли. Мама часто покидала их, уходя на поиски пищи, чтобы затем, по возвращении, сполна напоить их теплым, божественно-вкусным молоком, согреть их крохотные тела своими бесконечными, шелковистыми боками. И тогда они умолкали, они больше не плакали, они не боялись ничего на свете, ведь мама, их милая мама была с ними, и в ней одной заключалась вся их маленькая вселенная. И они засыпали, тесно прижавшись к ней, и видели сны светлые и прекрасные, под звуки ее ласкового, умиротворяющего мурлыканья. Они спали под тихую колыбельную песнь, и в кошачьей душе становилось тихо и светло, и улыбалось спящему пушистому семейству с далеких, и недоступных небес, усатое и полосатое, ослепительно-рыжее кошачье божество. Казалось, так будет всегда, и жизнь Гнуси, и ее крохотулек-детишек так и протечет, плавно и безмятежно.
