Увы, если не считать отцовского вопроса о здоровье — с вежливым участием Эриха Винтера, — под виноградным навесом царила сухая сдержанность. Было неясно, слышал ли кто-то, кроме Детлефа, ночной шум; если слышал, то почему не примчал на помощь; а если нет, то, кстати говоря, тоже почему — ведь комнаты девочек куда ближе к акселевой, чем отцовская. Однако эти вопросы прходилось отложить на будущее, дефицит которого Аксель всё острей ощущал с каждой секундой. Беспокоились Кри и Дженни за Акселя, или нет — вид у них был неприступный, и они ничем не выдали своих чувств. Раньше он как-то не подумал, что без папиной помощи остался бы минувшей ночью совсем один. Но сейчас, при виде их ледяных лиц, эта мысль больно кольнула его в самое сердце, дыханье перехватило, и в душе Акселя поднялась волна горечи. Что бы он ни слышал от них годами — но в миг опасности он всегда был рядом, сжимая тяжёлый сук, или термос с кипятком, или что придётся…Байрон прав: на свете нет благодарности! Только неразделённая любовь.

Ждут кающегося грешника. Униженного, босого, посыпавшего голову пеплом. Ладно, пусть подождут. Кто только будет каяться нынче вечером?..

— Идёшь сегодня на пляж? — небрежно спросил Детлеф. — Последняя возможность…

— Да. Последняя! — твёрдо сказал Аксель. — Ещё не знаю, папа. Может, к вечеру отдохну от солнца…Не теряй меня, ладно?

Отец ничего не ответил. Опустив глаза и потому не увидев, каким взглядом обменялись Дженни и Кри, Аксель поскорей выскользнул из-за стола, чуть не облившись соком.

Никто не окликнул его, когда он шёл к дому.

Он был один.

Ровно в полвторого Аксель обогнул торец пансиона, обращённый к морю (пересекать патио он из осторожности не стал, пройдя вдоль наружного периметра здания). Разумеется, никаких признаков слежки за собой он не заметил, хотя зорко поглядывал и на крышу, и на безоблачное небо. Враг не спешил к нему — ни на ногах, ни на руках, ни на крыльях.

Зато Пепу он увидел сразу: у начала тропы в фисташковых зарослях. Девочка нервно мяла в руках ленту ограждения и, казалось, не находила себе места. Но едва Аксель показался из-за угла, она ловким движением нырнула под эту ленту и сводящей с ума походкой проследовала к морю. Сам Жоан не смог бы придраться к ней и доказать, что она ждёт соперника! К счастью, Жоан сейчас высиживал где-нибудь тухлые яйца, или кормил свинью, или лежал ещё с каким-нибудь кинжалом в спине — как ему больше нравится…А с Пепой будет Аксель!

Он догнал её за поворотом тропы, и они с улыбкой протянули друг другу руки. Пепа тоже была в более нарядном платьице, чем обычно — светло-розовом, в цветочек, что ей удивительно шло. Но по-прежнему босая. А из матерчатой сумки, которую она держала в тонкой руке, высовывалась любопытная серая мордочка.

— Это Хоакин. Помнишь его? — сказала Пепа. — С ним как-то веселее…Он очень понятливый, и если бы был не ежом, а псом, я бы вообще никого никогда не боялась!

— Да ты, мне кажется, и так никого не боишься, — хмыкнул Аксель, по-прежнему абсолютно не думая о цели прогулки. Но Пепа была существом иного склада.

— Вот ещё! — вздохнула она, подставляя лицо морскому бризу (оба уже шли по пляжу). — Я страсть боюсь привидений…А в проклятых домах только их и жди. Нипочём бы не пошла туда ночью! Да и днём невелика охота.

— Спасибо тебе за всё, Пепа. Но куда мы идём?

— Увидишь, — бросила она. — Если уж собрался в гости к нечисти — нельзя её загодя поминать: в твоём дому заведётся! Колдун, а не знаешь…

Начало было не слишком обнадёживающим — Аксель, конечно, предпочёл бы узнать больше. Но и спорить с местными суевериями не стоило. «Главное — мы вдвоём», — в тысячный раз подумал мальчик, любуясь то Пепой, то окрестностями, которые становились всё более дикими и живописными. Аксель как-то даже не заметил, что они уже свернули с тропы влево, миновали деревья, под которыми лежал однажды ночью труп Луперсио, и углубились в заросли. Шли, как и прежде, скалистым берегом. В густой, пышной зелени над его обрывами пару раз мелькнули крыши крестьянских усадеб, а затем начался сосновый, набегающий на утёсы лес. Справа всё сильнее шумело море — ветер понемногу усиливался, и на прибрежных камнях показалась жемчужного цвета пена. Аксель покосился на шею Пепы — ожерелья там не было.

— Я не могу носить его вечно, — улыбнулась она, поймав его взгляд. — Ко мне и так пристают: откуда, мол, взялось, чей подарок? «Сама, — говорю, — купила». А Жоан не верит…Всё. Мы пришли.

Это было сказано таким будничным тоном, что Аксель поразился её бесстрашию. Они стояли у двухэтажного каменного домика, приютившегося в тени сосен недалеко от обрыва. Но плеск волн скрадывала тяжёлая, какая-то даже давящая тишь.

— Здесь жил кто-то, боящийся злых духов, — невольно понизив голос, сказал Аксель и указал на фасад, облицованный цветной изразцовой плиткой «азулежу». Такая плитка нередко радовала глаз приезжих в португальских усадьбах Сан Антонио. Но этот фасад скорее раздражал зрение: ярко-жёлтые изразцы чередовались с ярко-синими, что и напомнило мальчику фехтовальную сумку Дженни.

Впрочем, кто бы здесь ни жил, он явно не нищенствовал — судя по крепким стенам и крыше, добротной металлической ограде с калиткой. Дом вовсе не был развалиной. Его просто бросили…

Аксель осторожно толкнул калитку — она, скрипя, подалась. Воспитание воспитанием, но отступить и не войти на чужой участок было невозможно. Ещё один вопросительный взгляд на Пепу.

— Я не пойду, — сказала она. — Страшно… — И впрямь, она тревожно переминалась с ноги на ногу, виновато косясь на Акселя. — Вот, хочешь, возьми с собой Хоакина! А я подожду снаружи.

Но ёж злобно зашипел, колючки его встали дыбом — видно, и ему здесь не нравилось.

— Спасибо, не надо, — ответил Аксель. — Я вернусь минут через десять, думаю, не позже. А потом мы с тобой ещё погуляем, ладно?

— Иди, — улыбнулась она, кивнув. И тут он очень быстро, закрыв глаза, поцеловал её в щёку и метнулся в калитку. Обернуться было невозможно — Аксель весь горел, но чувствовал, что она смотрит ему вслед. Да! Какие бы опасности не ждали его в пустом доме — прощай, и если навсегда…Так уходят на бой — поцеловав любимую.

Прочная дубовая дверь была, конечно же, закрыта. Но, без особых надежд подойдя к окну, Аксель заметил: один из ставней притворен неплотно. Легонько толкнув его, мальчик открыл темнеющий оконный проём и увидел, что в нем нет ни переплёта, ни стёкол. Как нарочно, все условия…Ему оставался шаг, чтобы войти, и только тогда пришёл настоящий страх. Вторгнуться в Подземный Мир было почему-то много легче, чем в этот опрятный, тихий домик на лесной опушке.

Он невольно оглянулся на Пепу — та улыбнулась и махнула рукой, другою прижимая к груди ощетинившегося Хоакина. Попросить её, чтоб, если что, сбегала за помощью? Но она и так это сделает. А кроме того, ему ли, Спросившему и Взглянувшему, не знать, что «если что» — помощь бесполезна…Ведь не за Шворком же её посылать.

Подтянувшись на сырой подоконник, Аксель прыгнул в комнату. В ней царил полумрак, но не затхлость: ещё бы — все окна без стёкол! «Как это здесь ничего не сгнило, и плесени даже нет», — подумал он, оглядываясь. Хотя нет…вот, кажется, плесень, на высокой спинке кожаного стула, придвинутого к круглому столу. Стол был единственным крупным предметом обстановки и стоял в центре просторной комнаты на голом дощатом полу. Подойдя ближе, Аксель увидел, что стол покрыт жёлтой, выцветшей, смутно знакомой скатертью, а на ней, как живые, шуршат и шевелятся от невидимого ветерка многочисленные разноцветные бумажки.

Он присмотрелся: это были португальские эскудо, изрисованные фломастерами!

— Так, — сказал Аксель. Никакие другие слова на ум не шли. Не верилось, что его долгий и страшный путь к Белой Маске окончен в тишине и покое. Тайна отдавалась ему в руки просто и буднично: мол, где ты только раньше был, Акселито? Он закрыл и открыл глаза: сон не исчезал. Но когда он попытался прикоснуться к бумажкам, его пальцы сжали воздух. Призрачные деньги…и что всё-таки за плесень на стуле? Вглядевшись, мальчик, к своему ужасу, различил вместо плесени очертания сидящей за столом человеческой фигуры. Они были зыбкими, размытыми, колеблющимися, как сигаретный дымок. И это не был силуэт ребёнка. Взрослый человек с небольшой головой и длинными руками раскачивался на стуле взад-вперёд, нависал над скатертью, то и дело касаясь банкнот курящимися пальцами…Черт его лица не мог бы различить никто, но все движения говорили о безутешном отчаянии.