Свет от гигантского щита ненормального Прокла, которым можно было сжечь эскадру в Карфагене, ослепил капитана и пока он протирал глаза смоченной в вине тряпкой навигатор направил галеру в центр гавани - место не самое безопасное, но никто не мог дать гарантии, что глубинные мины не сдетонируют и не разнесут в щепы подвернувшегося "Дельфина". Парус был забран, помощник ударил в барабан, задавая неспешный ритм, и галера подобралась к точке засады, где предстояло (по плану) ждать, наблюдать и хватать змея за жабры.
Вахтенные висели на реях, обозревая пустынные воды. Архистратиг вчера предлагал наградить первого увидевшего чудовище, но Аристотель сразу пресек это, заявив, что у него на галере у каждого свое место и своя задача, и если кто-нибудь, кроме вахтенных, увидит змея, гада, Распорядителя-экономиста с толстым брюхом, то значит он не нес службу, а глазел по сторонам, как идиот на стадионе, и тогда его не награждать надо, а лупить розгами.
Толпа не почувствовала напряжения момента. Одуревшие от ожидания люди расселись на песке, мокрых валунах, на спинах собственных родителей и рабов, уже не было слышно свиста, никто не махал руками и набедренными повязками. Зрелище утреннего моря с рядами кораблей на горизонте, с изящной галерой в гавани было, конечно, прекрасным, но недостойным длительного ожидания.
Клепсидра перед Демосфеном, синхронизированная с таким же прибором на "Дельфине", отмеряла последние капли, но взрыв произошел раньше намеченной отметки. В море что-то громко стукнуло, словно разбилась большая амфора с маслом, в небо взвился пенный фонтан ярко оранжевого цвета и грязное пятно стало расплываться по воде и... В общем-то, это было все. Распорядитель-экономист и то пускает воздух громче, с детским недовольством подумал Архистратиг. Ему виделось это несколько величественнее и грандиознее - дым, пламя, кровь, хвосты и зубы... Хлопка не хватило и на то, чтобы разбудить всех сомлевших граждан - некоторые так и проспали начало легендарной охоты, отчего впоследствии неоднократно рвали на себе волосы и завидовали тем счастливчикам, которые не пропустили ни одного мгновения творившегося на глазах эпоса.
Волна от взрыва угасла под самым бортом "Дельфина", лишь ласково погладив галеру по свежеочищенному от всякой нечисти медному брюху. С запахом оказалось похуже - легендарная вонь толстобрюхого Анаксемандра казалась изысканейшим ароматом по сравнению с тем, что разносилось оранжевой гадостью, высыпавшей на поверхности моря. Что за ингредиент давал такой эффект не знали и крупные профессионалы по приготовлению волшебного огня, да особо бороться с этим не пытались - в сражении все средства поражения противника хороши. Аристотель приказал команде надеть повязки, пропитанные благовониями, и злорадно посмотрел на берег. Бочек было еще много.
Наблюдатели на мачте не дали никаких сигналов - змей от взрыва в его обители и не почесался, но ничего иного пока ожидать не приходилось - если под окном добропорядочного гражданина прирезать неповинного прохожего, то гражданин вряд ли озаботится жалобными криками о помощи. Тут надо во все горло кричать: "Пожар!!!", уж Аристотель эту публику знал. Он подправил клепсидру, вытряхнув пару капель лишнего времени, и продиктовал писцу очередную запись в вахтенную табличку.
Вторая бочка должна была взорваться на противоположной стороне гавани. Так и произошло, и с таким же результатом - удар, фонтан, вонь. Правда здесь охота оказалась успешней - на поверхность моря всплыло несколько дохлых или оглушенных рыбин, обрывки водорослей и чудом уцелевшие обломки мины. Аристотель приказал пересчитать погибших морских обитателей и занести результат в журнал.
Море замерзло на пятый раз. Галикрнасская бухта и раньше не отличалась чистотой, особенно у берега щедро сдобренная отбросами торговли и мореплавания, где в промежутках между пирсами качались на волнах обломки старых корабельных обшивок, обрывки набедренных повязок, остатки пищи или блевотины, отходы повседневной вахтенной жизни, когда отлучки с корабля запрещались и приходилось пользоваться крохотной площадкой на носу галеры, опустошая кишечник и вдыхая вонь прошлогодних фруктов. К этому моменту взрывы внесли свою лепту в виде погибших рыб, разорванных в клочья медуз, размочаленных водорослей и еще Зевс знает чего, за исключением самого змея. Оранжевая дымка расползлась по гавани, накрыв ее, и уже запускала когти в глаза и рты зевак.
И тут началось - плавно и лениво покачивающийся на волнах "Дельфин" вдруг замер, а палуба под ногами моряков приобрела неприятную надежность твердой земли. Море разравнялось, словно туго натянутая на горлышко амфоры ткань, ветер вмерз в воздух, замерев в оранжеватой голубизне маслянистыми изгибами, солнце проткнуло его льдистое тело и миллионами копий пробило толщу воды до самого дна.
Самое лучшее место наблюдения и самое бесполезное с точки зрения оперативного руководства операцией конечно же было у руководства. На третьем взрыве к Демосфену присоединился Распорядитель-экономист, чтобы собственными глазами удостовериться и сосчитать полноту затраченных на операцию казенных средств. Прибыл он с персональным лежаком и огромной корзиной с едой, откуда настолько заманчиво пахло, что Архистратиг принялся копаться в этом изобилии, отвлекшись от зрелища. Момент начала он пропустил, колеблясь в выборе между копченой курицей и обжаренной зубаткой, а нечленораздельные звуки, издаваемые толстяком, принял за застрявший у того в горле персик ("Ну, наконец-то, подавился..."), пока его по плечу не похлопал Прокл.
Превратившись в твердую драгоценность, больше похожую на сиреневый янтарь с мушкой-кораблем на самой вершине, море слепило, пылало, выжигало глаза голубым блеском. Замершему от удивлению Демосфену показалось, что сквозь огненную пелену он видит как в глубине гавани растет и ширится темное пятно, но тут рванула шестая мина, разбивая и корежа неожиданное волшебство.
Впервые в своей жизни Аристотель увидел как трескается море. Нет, он много слышал об этом - о загадочных твердых океанах на самом краю Ойкумены, где вода становится тверже стали, где белизна яростно кусает кожу и превращает в камень глаза, где громадные голодные звери пожирают друг друга, где горы плавают, а вино крошится изъеденной ветром скалой. Тысячи таких сказок рассказывали ему финикийцы, прежде чем окончательно потерять опору под ногами, бормотали невнятно пьяные египтяне, чьи рассказы тут же записывал притаившийся под столом писец, жестами показывали волосатые варвары, сметая подвернувшиеся под руку кружки.
Теперь, словно по упавшей с плеча нерадивого раба амфоре, по замерзшей воде разбежались трещины, одна из которых прошла рядом с "Дельфином", и корабль оказался на самом краю пропасти, где на умопомрачительной глубине виднелось дно, а в толще окаменевшего моря как ни в чем не бывало продолжали лениво плавать огромные морские создания, бодро шевеля жабрами и плавниками. К этому моменту клепсидра еще раз отсчитала нужное число капель, и новый взрыв уничтожил страшное чудо. Оно оказалось хрупким, как и всякое чудо, сделанное обленившимися богами, настолько привыкших к ритуальным жертвам, что уже не видящим необходимости являться людям и творить подвиги.
Отвесные стены трещины пробились мириадами водяных струй, галера облегченно осела брюхом, почуяв податливую упругость, волна натянула блестящую ткань, разорвала ее, подавая пример миллиарду своих верных подружек. Над оранжевым фонтаном в воздухе еще крутились кусочки твердой воды, а разъяренные боги все-таки решились явить людям свое могущество. Вода вспухла чудовищным нарывом, белесая зелень налилась зловещей чернотой, сквозь поверхность выросли колоссальные иззубренные паучьи лапы, в щетке ворсин которых застряли водоросли и медузы, море напряглось, тщетно стараясь не выпустить из своего чрева мрачный плод, и бессильно опало, стекая с воспарившего в воздух Нечто.
Лапы с деревянным скрипом и металлическим клацаньем подогнулись под брюхо, закрепились в предназначенных для них выемках, свисающие ворсины подтянулись, закрепляя их, и Аристотель с некоторым облегчением понял, что это не чудовище и, даже, не берберские пираты. Над его кораблем колоссальной мухой висела Машина - странная, пугающая, могучая, но все-таки Машина. Рванувшая рядом с ней мина повредила обшивку и такелаж, и теперь одна из лап бессильно скребла среди обрывков ворсин и остатков крепежных механизмов. Аристотель ткнул замершего барабанщика и весла втиснулись в неподатливую воду.
