Отъезду Геродота из Галикарнасса сопутствовал ряд драматических событий. Оскорбив не делом, но словом Архистратига и, вдобавок, не ведая что творя, бросив тому под ноги свой свиток с просьбой о выезде из полиса, заставив столь дерзким поступком побледнеть громадных нубийцев-телохранителей, он получил в наказание пятнадцать суток заключения в подвалах и провел их в обществе безъязыких варваров, даже там - во влажном, душном мраке - кутающихся в громадные мохнатые шкуры неизвестных животных.

Каждый день, как гражданин, он получал на веревке корзинку с кувшином вина, твердым, как камень, сыром, ломоть хлеба и кисть винограда - последнее уже персонально от Демосфена, в глубине души раскаивающегося за свою несдержанность и жесткость по отношению к любознательному юноше.

Но юноша после недолгого отчаяния и по здравому рассуждению не счел себя оскобленным - наверняка его паспорт, визы и путевые листы потихоньку перемалываются в недрах Галикарнасской администрации, ошалевшие от жары и мух писцы выводят египетские иероглифы, сверяясь с широкими, как колеса боевых колесниц, и такими же неподъемными справочниками, посыльные голуби шныряют между департаментами, а кошки лениво машут лапками, бессильные ухватить вертких птиц. И вместо того, чтобы в полном одурении от бездельного предвкушения отъезда слоняться по городу, шарахаясь от голых путан и с тоской поглядывая на свиточные лотки, у него была возможность уже сейчас окунуться в океан загадок и попытаться выудить из него красивую блестящую рыбешку.

Океан загадок в душах борисфенских варваров и вправду пованивал, но не рыбешками, а тухлыми мидиями, но Геродот как-то притерпелся к злому аромату и с каждым разом усаживался все ближе к безмолвной кучке людей, нарочито громко чавкая и щедро проливая вино на пол. Варвары беспокойно хрюкали, шевелили ушами, словно скотина на водопое, жались ближе к стене, но убежать от соблазна они не могли, и хруст проклятого сыра залезал под веки, чесал ноздри и закручивал пустые желудки крепкими двойными узлами.

Однако, к разочарованию юноши, когда он с потрохами приручил дикарей и те готовы были даже подарить ему одну из своих шкур, намертво пришитую жилами к рукам и плечам каждого варвара, то обнаружилось, что языки их действительно остались дома или были прибиты к мачте триремы береговой охраны. Геродот собственноручно ощупал обрезки в их широких зубастых ртах, но ничего членораздельного из них извлечь ему не удалось, кроме имитации ветров над широким и спокойным Борисфеном, шума камыша в маленьких озерах и урчание в них же хищных лягушек.

Тогда он пытался общаться с ними жестами, писать на восковой табличке финикийские закорючки и прикладывать ухо к кадыкам, заросшим жесткими варварскими волосами, но жестикуляции дикари не понимали и боялись, вжимая головы в плечи, таблички они пытались съесть, пуская слюни от запаха меда, а внутренние звуки доносили лишь урчание пустых желудков. Больше ловить в их душах было нечего, а сыр и хлеб пробудили в отвыкших от еды кишечниках такие шторма и дурные ветры, что Геродот счел за благо прекратить свои расспросы, отодвинуться в самый дальний угол, как раз под шипастым створчатым люком.

Темнота не давала вести счет дням и кормежка здесь мало чем помогала - хитрые стражники давно были известны своими шалостями - дабы ввести провинившихся в заблуждение относительно оставшихся дней отсидки они спускали пайки крайне нерегулярно. Заключенный на дню мог покушать раз шесть, а потом дня два воздерживаться, уныло цыкая зубом. Сверху иногда прорывался смутный свет, слепивший отвыкшие глаза Геродота, доносился запах моря и близкого порта - щедро сдобренной солью и йодом смолы и, почему-то, бананов.

Шум и гул города падал величественными бархатными полотнищами на юношу, окутывая и погружая его в грезы. Сны тьмы были поразительно яркими и фантастическими - в земляных стенах открывались окна в другие миры и страны, чудесные галеры проплывали в фиолетовых небесах, витые башни попирали твердь, а из круглых отверстий высовывались песьи головы и большими круглыми глазами изучали сомлевшего юношу. Видения эти даже привлекли варваров, и они осмелились придвинуться самовольно к спящему гражданину, но ветры Борисфена и Понта Эвксинского в придачу все еще гуляли в их кишках, прорывались со свистом наружу и разгоняли тонкую материю магии и гипноза. Тогда собачий народ оборачивался разрозненными скелетами, башни осыпались песком, а легкие галеры обрастали металлом и плевались огнем. Варвары качали головами и отодвигались, а Геродот вскакивал в испарине и орал в замкнутый люк, жалуясь на несправедливость приговора.

На исходе первой недели ему спустили молоденькую путану, оплаченную доброжелателем, но та оказалась чрезмерно худой и неопытной, к тому же светящиеся в темноте глаза жадных варваров привели ее в такой ужас, что никакого толка от нее добиться было уже нельзя. Хитрые стражники весело подбадривали парочку, давали советы и пытались дотянуться копьями до голого зада девушки.

Геродот же, совсем одуревший от скуки и видений, допытывался от посетительницы о событиях в городе, однако глупая путана только повизгивала и слюнявила его подбородок. В конце концов он разжал ей пальцами рот, влил туда кувшин прогорклого вина и заткнул куском сыра. Путана свалилась почти замертво, а задремавший неудавшийся любовник окунулся по неопытности в ее сны, где она представала важной матроной, сам Экзарх прислуживал ей на пиру, а мускулистые юноши целовали ей ноги и делали массаж ступней.

Проснулся Геродот от того, что в привычное безмолвие вплелась прядь тишины совсем уж странной и только храп путаны мешал уловить ее источник. Пришлось двинуть девку по зубам, прикрикнуть на сокамерников и, встав во весь рост, прислушаться. В караульном помещении наверху явно было не все в порядке. Непонятная повседневная деятельность стражников, по шуму напоминающая возню тараканов за шкафом, теперь замерла и как Геродот не пытался, он не мог уловить ни кашля, ни отрыжки, ни взрывов лошадиного ржания, играющего роль смеха. Створки слегка обвисли - видимо новобранец, в чью обязанность входило и днем и ночью висеть на веревке и прижимать их, тоже куда-то испарился вместе со всеми. История требовала своего разрешения, скука и неудачи разбудили в Геродоте вулкан деятельности, и он заметался по камере, грызя ногти и спотыкаясь о голые ноги варваров.

О том, чтобы вскарабкаться по глиняной стене и дотянуться до люка речи и быть не могло - даже противным гекконам этот трюк не удавался и они периодически падали на головы заключенных. Любопытно, что сомнительная этичность и правомерность его намерений не особо беспокоили Геродота - наверху творилось явно что-то неладное - берберские ли пираты вновь незаметно прокрались к стенам города, внезапно вынырнув из пучины на своих лодках-гробах, кракен ли проснулся, осерчав на дурную кормежку или свалившийся на щупальце корабль, груженый амфорами с маслом - в любом случае его место было на стенах - воином, летописцем или просто зевакой. Жажда приключений и историй породили обильное слюнотечение и к нервным жестикуляциям бегающего из угла в угол юноши добавились беспорядочные плевки и бормотания.

Неожиданно, варваров это нисколько не запугало, они стали хлопать ладонями по голым коленям, выбивая такт, мычать безъязыкими ртами и трясти головами, закатив глаза под самый лоб. Путана с тоски присоединилась к ним своими всхлипами и воем. А Геродот тем временем тонул в собственном воображении: боги спустились с Олимпа, и впереди шествовал могучий Геракл, тщетно пытаясь прикрыть торс мелковатой львиной шкурой, чтобы изящная Гера не слишком уж фамильярно похлопывала его чуть пониже спины... Геродот изумленно потряс головой и с яростью посмотрел на плачущую девчонку. Могучие египетские демоны с птичьими головами остановили солнце в небе и закрыли его луной, но клювы их судорожно раззевались и ни один звук не выходил оттуда... Варвары заботливо поставили юношу на ноги и толкнули его в пустующий уголок с разобранной лежанкой.