И сквозь сон он чувствовал, как в плюсне у него прорастают когти.

– Нинок, не дергай машину, когда ведешь. Не дергай.

– Спокуха, Нюнюшкин. Спокуха. Уж больно ты нервный, мой брат. У моей племянницы от него язва. Он ее до язвы довел, своего любимого ребенка.

– Ты, Нинок, лучше на дорогу гляди.

– Смотри, там какие-то птицы.

– Это не птицы, а гуси.

– А ты не волнуйся, Нюнюшкин… Я опытный водитель.

– Опытный, хуёпытный.

– Я всякий раз прихожу в бешенство от таких твоих слов и забываю с тобой поругаться.

– Краса-то какая, Нинок. Еще не распустилось, а краса.

– Сизые горы с изумрудом. Как там наш трейлерочек? Думаю о нем, как о любимой собаке или лошади. Небось там внутри мышки, бурундучки зимовали. Придется всех попросить вон.

– Что ж ты, чулида непрокая, чуть не столкнулась. Ишь как он тебе бибикает. Когда меняешь ряд, оборотись. Головой своей костяною верти, чулида.

– Р-о-о-о-т, р-о-о-т закрой.

– А ты не стрекочи, не стрекочи за рулем-то. Ты покорись.

Свернули с семнадцатой на тридцатую. На плоской крыше бензоколонки сидел громадный канадский гусь. Он был страшен, как кондор. Затем канадец по-домашнему вытянул ногу, укрыл ее крылом. По кромке крыши вразвалку заходила гусыня. Полноводный кофейный Делавер блестел как стекло.

– Сдается мне, Нинок, забыли мы воду на зиму спустить. Кран-то я перекрыл, а воду из системы ты не спустила – не проследил.

– Не помню.

И они увидели свой «аргоси» сквозь голые ветви. Дюралевый, в сиротских подтеках, самолетик без крыл. Повозившись с замком, отворил дверцу. Ореховая скорлупа на столе да лакированный желудь на память от белочки.

Бросился подключать воду. Трейлер тек, как дырявая кастрюля.

– Ну как, надавать тебе п…дюлей, Нинок, шалобанами, оплеухами, нажатием на болевые точки?

– Поцелуями, сладкий ты мой, поцелуями.

И она вся так и припала к нему. Такая худенькая, что, казалось, ее нет совсем. Они долго так стояли, пока на покатую гору не легла полная луна. От Делавера поднималось облако тумана в виде джинна в чалме. Потом из освещенного квадрата соседнего трейлера с хохотом высыпали дети с бенгальскими огнями и стали плясать, рассыпая цветные искры внутри туманного джинна.

Тогда, год назад, они пытались отыскать тишину на campsg rounds – территории лагерей вдоль семнадцатой дороги. Но везде река Делавер была заслонена трейлерами. У костров вопили пьяные викинги – white trash[33].

Они кружили по Альпам все лето. За трейлер просили двенадцать – пятнадцать тысяч. И вдруг, никак, нипочему, их «нисан-альтима» свернул в Долину Покоя и замер у дюралевых тронов, на которых восседали супруги Банк. И в самом деле, это нельзя было назвать сделкой. Тут было явное вмешательство Провидения. Супруги встали и покачумали к офису. Две подбитые птицы. Только один клонился влево, другая вправо. Старик встал к конторке и молча двинул большим пальцем за правое плечо. Там, за окном, стоял Он. Анфас «аргоси» походил на Горбачева. Лобастенький, с географическим ржавым пятном на лбу. В профиль напоминал пузатенький бескрылый самолет.

– How mutch[34]?

– Achrehn hundert[35].

Сквозь их английский явно проступал Deutsch.

Не успели выписать чек, как явился переросток-херувим, весь в пшеничных кудряшках, цепочках, брелочках, с золотым колечком в крылышке носа. Подцепил трейлерок грузовичком, потащил по пыльному грейдеру на предназначенный им лужок. Горбачев при этом трогательно подпрыгивал. Денис, так звали херувима, развернул, отцепил, раз-два-три. Подключил воду, электричество, канализацию. Отчалил, махнул рукой.

И вот внутри завозилась чистюля Нинок, зазвенела тазиком, заплескала водой.

– А ты, Нюнюшкин, – ласково приказала Нинок, – п…дани-ка на часок вон тот симпатичный шланг с того роскошного трейлера.

И не успела договорить, как запела по дюралю мощная струя, полезла короста с обласканного Горбачева.

Они обмыли его, как ребенка, щелкнули выключателями, и трейлерок засветился огоньками, басовито пропела вытяжка, зашептал кондиционер, в потаенном приемнике под потолком ударили по банджо хилл-билли[36].

То был персональный вагон железнодорожного министра, квартира на колесах: гостиная с мягкими диванами, кухня с газом и холодильником, спальня и даже ванная с душем.

– Подумать только, всего за восемнадцать сотен. Такое возможно только в очень богатой стране, где ценятся не вещи, а идеи. Это нам подарок от Бога.

– Сколько раз тебе говорила: не загадывай, не загадывай, – решительно прервала Нинок и постучала костяшкой по дюралевой двери. – Надо по дереву стучать, а здесь пластмасса. Оттого все время непруха.

В трейлере были переносная электробатарея водяного отопления, набор электролампочек, запасы кофе и соли, а также подробная карта охотничьих угодий округи. По всему было видно, владелец трейлера был человек капитальный, хозяйственный, вдумчивый.

– Какая, однако, краса, я бы каждый листочек перецеловала, каждую птичку.

Самодовольные местные птицы глядели свысока, даже когда прогуливались по газонам. Они нагло подходили почти вплотную, красно-синие, зеленоперые. Один величавый BIRD – Птиц в золотых эполетах, при шпаге, нахально заглянул в дверь. На едва освещенном восточном склоне – бубенчики, колокольчики, ксилофон. Птичья сюита горы. В грифельной жаркой ночи пронес невидимый мастер шарик магмы на стеклодувной трубке – первый светляк. Чиркнул по лугу, роще, горе, над которой меж звезд протащил самолет прерывистый робкий фонарик.

– Ведь в сущности, Нинок, мы обитаем внутри грандиозной метафоры.

– Ты бы, Нюнюшкин, лучше б пламминг[37] изучил, чем философию. А то ты так неаккуратно все делаешь, ранит глаз.

– Смотри, Нинок, все эти огоньки, и звуки, и это сияние, и это свеченье – иллюстрация к платоновским идеям, к архетипам Юнга. Николай Лосский считал: атомы, молекулы, даже электроны способны со временем стать личностью и подняться до Царствия Божия.

– Вот-вот, а ты только что паука убить хотел. Неужели тебе никто не объяснил, как надо вести себя с пауками? Ты очень глупый, Нюнюшкин, убийство паука есть преступление и очень дурная примета.

И они устроили новоселье среди звезд и светляков. По утрам ее кожа была серая от раннего вставания на работу и хронической усталости. Но когда в полутьме, среди светляков и звезд, она закрывала большие глаза и вдохновенно дышала, ее полустолетнее лицо с римским прямым носом становилось молодым и прекрасным.

– Тяжелая работа – секс?

– Тяжелая.

– А что ж ты берешься, Нюнюшкин?

Утром их разбудили птицы. Тут был птичий рай, певучее княжество. В этих ярких птицах была беспечность. Как будто они прыгали через скакалку и как бы делали одолжение дождевым червям, выклевывая их из травы.

Однажды, когда они шли по тропинке, явился необыкновенно шумливый BIRD и, чуфыркая и хорохорясь, стал перелетать по деревьям вдоль их пути, обнаруживая пурпурные эполеты на плечах.

– Что это он, Нинок?

– А это мой покойный отец Цала… Это у него нахес, что у меня такой замечательный еврейский муж.

У нее были особые отношения с потусторонними силами.

– А ну немедленно переодень носок, он у тебя наизнанку. То-то у тебя с утра все из рук валится. И майка наизнанку.

Она одушевляла неодушевленное. Так Нинок очень зауважала домкрат, после того как Нюню приподнял с его помощью трейлер, подвесив все четыре колеса. Она обмыла домкрат горной водой, протерла чистой тряпочкой, просушила на солнышке, поместила в красивый пластиковый пакет, положила на почетное место в трейлерную ванну и называла с тех пор Домкрат Домкратович. Видимо, она была фея. Так, например, она разговаривала со зверьками, и те повиновались ей. Как-то он услышал из кустов ее голос: она разговаривала с бурундуком. Вороватый семиполосик привел к ней своих детенышей, и она кормила их из мисочки гречневой кашей. На нее садились птицы, как на дерево. Она жалела даже воду, которая понапрасну текла из крана: