Вначале Клэр предполагала навестить кого-нибудь из знакомых и уговорить их отправиться к Бребану или Маньи — спокойно и вкусно поесть, послушать музыку, потанцевать, отвести душу…

Но в этот день ей не довелось попасть в модный ресторан. Она прошла по бульвару Сен-Мишель не более двухсот метров и увидела впереди толпу.

На левой стороне бульвара, у переулка, ведущего ж Пантеону, догорал роскошный дом-особняк, с атлантами, поддерживающими корону свода над дубовой дверью, и мраморными львами, разлегшимися у подъезда. Стены еще держались, но внутри все выгорело дотла. И пожарные в их медных касках, хотя и поливали жиденькими струями шипящее пепелище, сами понимали, что бессильны что-либо спасти. В этом особняке, как знала Клэр, жил маркиз де Плек, один из заместителей директора Парижского банка. И как раз здесь бульвар перегораживала не до конца разобранная баррикада, — именно ее, вероятно, обстреливали версальцы, снаряды которых разрушили и подожгли дом.

Перед подъездом догорающего дома стояли набитые кофрами и чемоданами две кареты, возле них суетились три женщины — одна старая и две молодые. Как догадалась Клэр, они только что вернулись из Версаля к своему родовому гнезду, вернее, к его догорающим останкам, Клэр прекрасно понимала их боль и отчаяние, она чувствовала бы то же, если бы снаряды — неважно чьи! — разрушили ее дом! И она — не в первый раз сегодня — вздохнула с облегчением, — видно, все же родилась под счастливой звездой.

Толпа мешала Клэр пройти, и она остановилась, сочувственно взирая на картину чужого горя. Элегантно одетый, дородный мужчина в черном блестящем плаще и молоденький военный, украшенный золотыми аксельбантами, то пытались успокоить рыдающую старуху, то о чем-то тихонько рассуждали, разглядывая фасад дымящегося здания.

В нескольких метрах от карет пленные федераты под конвоем жандармов и бретонцев растаскивали обломки мебели и фиакров, из которых была сложена баррикада, разбрасывали в стороны камни. Рядом стоял крытый брезентом фургон, куда грузили мертвых, лежавших у подножия баррикады.

Старуха оглянулась на баррикаду, и внезапно лицо ее перекосила гримаса ужаса, слезы сразу высохли. Она закричала:

— Да ведь это наша мебель! Анатоль! Наша мебель!

Размахивая зонтиком, женщина яростно метнулась к баррикаде. Толпившиеся на тротуарах и мостовой о любопытством наблюдали за ней. Остановившись перед искалеченными останками раззолоченной, обитой красным бархатом мебели, старуха заломила руки, готовая рухнуть на землю. Но вдруг лицо ее мгновенно изменилось, она увидела лежавшие у баррикады трупы, бросилась к ним и принялась изо всех сил хлестать зонтиком мертвые тела. Она колотила их наотмашь, наискосок, тыкала в них сверкающим наконечником зонта, плевалась и что-то кричала — слов не разобрать. Самое страшное для Клэр в этой сцене заключалось в том, что лица, на которые обрушивались удары разъяренной женщины, оставались бесстрастными и неподвижными.

Но вот, ударив очередной раз зонтом по чьему-то алебастрово-белому лицу, внезапно поняв, что она не может, не в состоянии причинить мертвым ни малейшей боли, женщина бессильно опустила руки и уронила зонт. На нее, должно быть, от неподвижных тел пахнуло дыханием смерти, она побледнела и попятилась. Но замешательство длилось недолго. Старуха властно и жестко оглянулась на молча наблюдавшую за ней толпу, наклонилась, подняла зонт. И хрипло, задыхаясь, крикнула подошедшему к ней военному в эполетах:

— Ни одному из подлецов, кто остался жив, не должно быть пощады! Слышишь, Анатоль?! Ни одному! Гарнитур Жозефины Богарне! Ты понимаешь, Анатоль?!

— О да, да, дорогая, успокойся, пожалуйста! Не стоит волноваться. Все надежно застраховано. Береги нервы! Слава богу, все это дерьмо, — он брезгливо кивнул на труп, который солдаты волокли по мостовой к фургону, — наконец-то перебито! А от расправы ни один не уйдет!

Тело убитого коммунара дотащили до фургона, подняли за ноги и за руки, раскачали и швырнули на груду погруженных тел. Иссине-черная, с проседью шевелюра и борода, как у Эжена Варлена. Может быть, это он?..

Кто-то рядом с Клэр вполголоса сказал:

— Вчера в тюрьме Ла Рокетт их расстреляно тысяча девятьсот семь!

И внезапно у Клэр пропало желание идти в ресторан, с кем-то разговаривать, пить вино и танцевать. Стараясь не оглядываться на мертвых, она повернулась и быстро пошла назад. Домой, домой! Ничего не видеть и не слышать! Открыла дверь своим ключом и, не снимая шляпы, взбежала по лестнице. И остановилась на пороге, изумленная.

В гостиной, перед огромным, от пола до потолка, трюмо, подбоченясь и вызывающе закинув изящную головку, стояла Софи в одном из любимых платьев Клэр — голубой шелк с прострочками из парчи по рукавам.

— Что ото значит, Софи?! — Клэр задыхалась от негодования.

Горничная растерянно обернулась, лицо ее покрылось пунцовыми пятнами.

— Но, мадам… Вы же сказали: до вечера…

— Ах ты дрянь! Снимай сейчас же… И чтобы ноги твоей в моем доме больше не было!

Красивое, четко очерченное лицо Софи стало, как всегда, чуточку ироничным.

— Слушаюсь, мадам. Я и сама собиралась просить вас о расчете. Вы же знаете: меня давно, еще до Коммуны, сватал весьма состоятельный человек. И не раз приглашал убирать его квартиру кюре Бушье. По правде говоря, мне было совестно огорчать вас своим уходом, — вы же сами ничего не умеете делать, не так ли?.. Я ведь и кулинарка неплохая, да? А мосье Бушье, вероятно, будет небезынтересно узнать кое-какие подробности… Как вы полагаете, мадам?

Такого гнусного шантажа от Софи Клэр никак не ожидала, не считала ее способной на низость. С брезгливым презрением смотрела она на служанку, а та улыбалась, как женщина может улыбаться лишь поверженной сопернице.

— Уж вы извините, мадам, что я примерила ваше платье! Мне всегда нравился этот фасон, я обязательно сошью себе такое же!

— Можешь убираться в нем! — сквозь зубы бросила Клэр. — Неужели ты думаешь, что я надену его после тебя?

— А почему бы и нет, мадам? Но если вы уж так щепетильны, мадам, то должна вам сообщить по секрету, что вам тогда следует отдать мне по крайней мере половину вашего гардероба. Надеюсь, вам понятна причина? Вы так долго носили траур! И потом: разве я так уж плоха по сравнению с вами? Я на десять лет моложе вас, и мужчины никогда не упускали возможности… Клянусь мадонной! Даже покойный мосье Деньер…

— Что-о?!

У Клэр помутилось и поплыло перед глазами, она оперлась рукой о стену, чтобы не упасть.

— Грязная, мерзкая девчонка! — задыхающимся шепотом пробормотала она. — Вон из моего дома! Я жалела тебя, кормила и поила, а ты… Вон!

Софи поклонилась с той же язвительной ухмылочкой.

— Я с радостью покину ваш притон, мадам Деньер, где всегда находили сердечный прием всяческие подозрительные личности. Надеюсь, хромоногого коммунаришку подстерегут у вас, и тогда, мадам, я вам не позавидую…

— Вон, вон! Ты все лжешь. Мой муж был безупречнейшим человеком, а служителям церкви запрещено иметь прислугу женского пола.

И снова Софи снисходительно улыбнулась.

— Неведение часто спасает нас от многих неприятностей, не так ли, мадам?

— Вон! — бессильным шепотом повторила Клэр. Через четверть часа Софи навсегда покинула дом мадам Деньер, а Клэр, отдышавшись, достала мешок Луи, набитый рукописями и тетрадями, растопила камин. И, сидя перед ним, снова принялась перебирать, перелистывать так неожиданно доставшееся ей наследство братьев Варлен. Да, большую часть этого, вероятно, разумнее уничтожить, сжечь; заметки и стенографические записи Луи теперь никому не нужны, а ей, Клэр, могут принести неприятности.

Огонь в камине разгорался, но Клэр медлила бросать что-нибудь в пламя, — так ушло бы навсегда из ее жизни само напоминание об Эжене Варлене, отвергнувшем ее красоту, ее любовь. Ну что же, значит, не суждено. И не надо плакать, Клэр, все пройдет, все заживет, все зарубцуется…

Сидя перед пылающим огнем, она перебирала бумажки, исписанные Луи и Эженом, признаваясь себе, что многого в них не понимает, как не могла до конца понять смысла того, что делал Эжен, на что тратил силы… Она вруг вспомнила, как однажды, еще в самом начале их знакомства, он, разоткровенничавшись, читал ей «Безумцев» Беранже, читал с особенной страстью, с таким чувством, что у нее, весьма далекой от идей и мыслей Беранже, буквально захватывало дух… Да, безумцы, поистине безумцы! Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, — так, кажется? А зачем тебе сон, зачем тебе боль за других, когда тебе самому все дано, когда счастье рядом?