ШЕРВИНСКИЙ: И заметьте, сразу вам все рассказал. Не понимаю одного: зачем вы заставили меня, члена Сената, в последующие дни, а дважды и ночью, пересказывать одно и то же? Зачем эти допросы? Разве Старшие Инспекторы лгут? Тем паче члены Сената?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ты не хуже меня знаешь, что, как и зачем, бывший Старший Инспектор Сената Планетарной Безопасности! Хочу тебя, наконец, порадовать: опросы кончились, ты вновь назначен — именем Сената — командиром «Обимура». Космофлот немедленно дал предварительное согласие, мне показалось, они там даже возликовали, получив известие о возвращении своего лучшего капитана, поклявшегося еще в детстве облететь нашу Галактику, если верить книгам о твоих подвигах во Внеземелье. Почему ты молчишь?

ШЕРВИНСКИЙ: Это тяжелое наказание, ваша честь. Вы же понимаете: теперь в переходах и рубках мне будут грезиться, мститься Брэдли и Кынчаков. Дайте другой транспортный астероид, коллеги! Любой другой, но не «Обимур».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сожалею, капитан Шервинский, решение Сената окончательное. Взгляни на купол Сената: двенадцать ущербных лун и лишь одно солнце. Солнце, между прочим, выставил я, хотя поначалу и склонен был предъявлять тебе обвинения гораздо более серьезные, нежели обвинения моих коллег, присутствующих на опросе.

ШЕРВИНСКИЙ: Как понять — еще более серьезные обвинения?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Причем порядка сугубо этического. После таинственного исчезновения тебя будто подменили. К нашему изумлению, ты вдруг принялся публично высказываться о самом нашем Сенате. Причем в тонах неодобрительных, точнее, злопыхательских. Зачем эти демагогические разглагольствования о каких-то немыслимых привилегиях сенаторов? О персональных планетолетах. О виллах в райских уголках земного шара, вроде бы смахивающих на дворцы Гаруна аль-Рашида. О якобы имеющем место вмешательстве членов семей сенаторов в общеземные дела. О пожизненной узурпации мною должности Председателя — хотя такая фантасмагория вообще ни в какие ворота не лезет. Поползли сплетни, покатились слушки. Опять подымают бучу крикуны из сообщества «Ангелы Мнемозины». Нехорошо. И потому еще нехорошо, что в Сенате ты — без году неделю. Пригляделся бы, пообвык — глядишь, и понял: никаких противоправных благ ни у кого из нас нет. Благо землян, их космическая безопасность — иных целей Сенат не преследует.

ШЕРВИНСКИЙ: Значит, меня, члена Сената, выдворяют во Внеземелье только из-за сплетен и слухов?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Только за то, что семнадцать с лишним часов ты пребывал неизвестно где, общался неизвестно с кем, делал неизвестно что. Твой лепет о летающем «мозге» вообще смехотворен. Каждый из нас, от Инспектора до Председателя, обладает слишком обширной информацией, располагает слишком большим могуществом, чтобы позволять себе подобное времяпрепровождение… Счастливого плавания на «Обимуре», капитан!.. Кстати, посмотри еще разок на сенатский купол: я тоже выставляю ущербную луну вместо солнца.

ШЕРВИНСКИЙ: Какое это имеет теперь значение? Очередной фарс?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для архивов историй все имеет значение, член Сената Планетарной Безопасности!.. Я полагал, ты спросишь о причине перемены моего мнения относительно тебя и твоей судьбы. Знай же, что ты совершил еще одну ошибку. Следуя твоей логике, подкрепленной цитатой из Пушкина, ты должен был не выискивать доносителей на деятелей прошлого, пусть и великих, а озаботиться загадкой катастрофы, учиненной «Протеем».

ШЕРВИНСКИЙ: Представьте себе, озаботился. Но безрезультатно. Будто заклинило. Как стеною китайскою отгородило. Я даже почувствовал укол в мой собственный мозг. Вот сюда, над ухом.

Сквозь прозрачный купол, подсиненный небесами, виднелись сразу три сияющие на солнце вершины — пик Абая, пик Абиша и пик Ануара. Ветви растений хищно тянулись к свету. По контрасту с белизною окружающих вечных снегов сад под куполом представлялся слишком зеленым, даже неестественно зеленым. Цвел жасмин, а миндальные деревья уже отцвели, и чтобы не перепугать наклонившегося над жасминной веткой, я сначала кашлянул и лишь немного погодя сказал:

— Сенат приветствует вас, Емельян Иммануилович!

Все же он вздрогнул, обернулся и инстинктивно, как-то по-детски, защитился цветущей веткой.

— Здравствуйте, Инспектор, — сказал он. — Спасибо, что навестили узника. Правда, ждал я вас дней через пять, не раньше, вот и не по себе стало от чужого голоса, тем более такого густого, как ваш. Да и обычно за день до визита меня предупреждали.

— Это извините, не визит, а, согласно второму пункту инструкции Сената, акт дознания, — как можно мягче сказал я. — И прибывать к дознаваемому можно без предупреждения, пункт седьмой «б». Зато следует предупреждать того же дознаваемого, чтобы он не приближался к представителю Сената ближе шести метров, пункт седьмой «к».

— Но другие инспекторы подходили совсем даже близко, — растерялся он. — Разве вы мне не доверяете? Я что, накинусь на вас, оглушу этой вот веткой, переоденусь в вашу униформу — и был таков? Как граф Монте-Кристо? Помилуйте, я близорук, намного слабее вас и даже не умею водить аппарат, на котором вы сюда пожаловали. Ну… как его… Вечно забываю название этих драндулетов.

— Элекар, — сказал я.

— Даже оглуши я вас и умей водить э-ле-кар — что сталось бы? Куда ехать? Где скрываться, да и зачем? — спрашивал он. — Я не женат, родители погибли на Меркурии, лучшего дома, чем здесь, среди горных снегов, и не придумаешь, хвала вашему Сенату. А к «Протею» меня и на пушечный выстрел не подпустят, как выражались в старину. Персона нон грата, так ведь?

Я сказал:

— Образ ваших мыслей мне понятен. Тем более держитесь не ближе шести метров.

— Может быть, ужесточился процесс дознания? — вкрадчиво осведомился Емельян. — Да вы не стойте, присядьте на белую скамеечку, она справа от вас, я сам ее соорудил по чертежам позапрошлого века, люблю, знаете ли, старину… Я тоже присяду, вот на этот пенечек березовый, тоже моя поделка… Как внизу? Алма-Ата? Дивный город, верно? А сады, луга альпийские? Вы ведь видели их, поднимаясь ко мне, в мое респектабельное узилище? Кто подумает, что подобие «летающей тарелки» о четырех лапах-опорах, приземлившейся на снега поднебесного ледника Туюк-Су, служит камерой-одиночкой, нет, виллой-одиночкой для преступника планетарного значения? Значения, оттенка, масти… Белокурая бестия — похоже на меня, а? Светлые волосы — это от родичей по отцовскому древу, отец из поволжских немцев, сто лет назад еще говорили в здешних краях и на Алтае: «остзейские немцы». Так что и я, коли угодно, остзейский, отсюда и отчество, вы сразу, небось, вспомнили Иммануила Канта. Не забыли его знаменитый постулат? «Живи и действуй так, будто, от каждого твоего поступка зависит судьба мироздания». Понимаете? Судьба мироздания!

Кстати, этот постулат не мешало бы вывесить у вас в Сенате. Помню, помню этих господ-товарищей-граждан. «Одиночное пребывание в местности по выбору преступника — впредь до особого распоряжения Сената». Каково? Кавалькаду лун вывесили мне на небосводе сенатском, ангелы прогресса… Хотя, если подумать… Сошли меня в многолюдный город, в толпу, в человечий муравейник, в желе социальное, в студень, в сырковую массу — и я скоро отдам концы. Привык к одиночеству, знаете ли.

— Однако распоряжение Сената относительно вашего одиночного пребывания в этих стенах принято не столь давно, чтобы в полной мере насладиться одиночеством, — с легкой улыбкой сказал я.

— А долгие годы дежурства у Главного пульта «Протея»? — возразил узник. — Одиночество, конечно, и здесь, но — как бы это выразиться? — некачественное. Нигде не скрыться от стерегущих глаз, экраны везде понатыканы, слухачи электронные. Даже в бассейне, в коем люблю, грешник, понырять, и возле коего вершится сейчас очередной акт дознания…

— Не тревожьтесь, пожалуйста, на время акта дознания все следящие устройства выключаются, — попытался я успокоить затворника. — Пункт сто двадцатый Инструкции.