Я вздохнул и сказал:

– Тебе надо было остаться в сценаристах.

Вместо ответа друг сообщил:

– Мне был сон.

– Расскажи.

– Я бил кого-то ногами.

– Меня?

– По-моему, да.

– За что?

– Не успел запомнить.

Из зала выходили приятно размягченные зрелищем люди. Закуривали, перебрасывались репликами. Удовлетворенная толпа; ее развлекли, ей показали смерть. Я заметил давешнего мальчика-одиночку, сидевшего рядом со мной, он выглядел задумчивым, явно был под впечатлением, криво улыбался и держал плечи развернутыми. Некрасивый, одетый бедно, с жалкой претензией на «свой стиль». Он, безусловно, смотрел историю клеркапалача с большим вниманием, и явно не один раз, и коечто для себя в голове отложил. Именно из таких тонкогубых, одиноких мальчиков вырастают потом городские психопаты, незаметные потрошители с лицами-пятнами.

– Остаться в сценаристах, – с ненавистью повторил Миронов и сплюнул. – Я лучше буду продавать автомо9 бильные эмали, чем делать плохие сценарии. Не получится с эмалями – пойду воровать. Это давно решено.

Когда ты украл, ты сделал плохо двоим, троим, пятерым людям. Можно украсть много и сделать несчастными тысячу человек. Или пять тысяч. Но халтурный сценарий изуродует мозги миллионам. Нет, с кино покончено.

– А ты не делай халтурные сценарии. Ты делай хорошие.

Миронов некрасиво улыбнулся.

– Хорошие сценарии сейчас не нужны. Нужны поделки, написанные левой ногой. Продюсер получает с инвестора полмиллиона, якобы на оплату труда сценариста, потом находит бездарного дурака, и бездарный дурак пишет ему халтуру за тридцать тысяч. Таким же макаром подбирается оператор, режиссер, осветитель, актер и все прочие. Конечный продукт никому не нужен, поскольку продюсер получает прибыль не в тот момент, когда прокатывает фильм, а гораздо раньше. Когда наебывает инвестора.

– Вот, – сказал я. – Значит, ты должен меня понять. Везде одно и то же. Обман, понты и халтура. Насилие над истиной. Я не могу в этом участвовать. Я бы, может, и хотел продолжать, но не могу.

Мы постояли, отойдя к стене кинотеатра. Курили, смотрели вокруг, но не видели ничего нового. Клерки в розовых рубашках – вместо того чтобы бунтовать, казнить и резать – катились по домам в новеньких малолитражных автомобилях, купленных по президентской программе льготного кредитования, и активно телефонировали женам и подругам.

– Все ты можешь, – твердо ответил Миронов. – Просто тебя перемкнуло.

– Перемкнуло или нет – решение принято. Лучше скажи, что думаешь насчет нового грузчика. Берете его?

Миронов пожал плечами.

– Если это нужно твоему другу Славе – я скажу «нет». Если это нужно лично тебе – я скажу «да».

– Это нужно мне.

– Нет, Андрей, – мягко возразил Миронов. – Тебе это не нужно. Это нужно твоему братану Славе. Ты не смог ему отказать. Ты не умеешь говорить «нет».

– Поэтому я и ухожу из лавки. В том числе и поэтому. Для коммерсанта я слишком добрый.

– По-моему, проще научиться говорить «нет», чем уйти из дела, созданного тобою с нуля.

– Нет, не проще. И не надо меня отговаривать.

Миронов ухмыльнулся.

– А почему ты решил, что я буду тебя отговаривать? Жизнь – твоя! Поступай как знаешь. Мы с Моряком поддержим тебя в любом случае. Решил уйти – уходи. Захочешь вернуться – вернешься. Может, тебе это реально нужно. Возьмешь паузу, отдохнешь. Книгу хорошую напишешь… Мы даже готовы… выплачивать тебе содержание, чисто по-товарищески…

– Спасибо, – ответил я, пытаясь сдержать эмоции, и, когда совсем было решил, что сдержал – они вышли изпод контроля, и я крикнул:

– Ты?! Предлагаешь – Мне?! Содержание?!

Рядом с нами лениво переругивались три старшеклассницы из категории «девки с жопами» – когда я закричал, они захохотали и передвинулись на три метра прочь.

– Не кипятись, – спокойно возразил друг. – Я не хотел тебя обидеть. Если ты писатель, тебе надо проще относиться к таким ситуациям. Твое место – за письменным столом, мы это понимаем…

– Нет, – ответил я, овладев собой и подмигнув «девке с жопой» (жопа была ужасна). – Не за столом мое место. 9 Я здоровый, крепкий мужик. С головой, руками и яйцами. Я хочу покупать своему ребенку игрушки, а своей

жене – колготки. Я хочу знать, что если моя мама заболеет, то я – ее единственный сын – заплачу докторам, и они ее вылечат. Я бы давно послал к черту все на свете, если бы мои книги приносили хоть какие-то деньги. Но мне платят, как шоферу-экспедитору. Я выпустил пять книг, а мои литературные доходы – пятнадцать тысяч в месяц. Пятьсот долларов. И это еще много, другие мне завидуют, потому что имеют в пять раз меньше. В литературе денег нет – а нравы такие же, как в твоей киносценаристике. Никто никому не нужен. Появляется новый интересный человек – пятеро ему рады, а пятьсот в спину шипят. Еще один, бля, властитель дум! И без него тесно! А когда выясняется, что я бизнесмен, – о, тогда начинается самое интересное. Фи! Коммерсант в искусство лезет! Деляга! Ловкач! Почем родину продал? Вали обратно в свой офис!

– Тогда сделай это, – сказал Миронов. – Вали обратно. В офис. Живи, как жил. Продавай автоэмали, а книги пиши по выходным.

– Меня тошнит от автоэмалей.

– Меня тоже, – спокойно ответил Миронов. – Нас всех от чего-нибудь тошнит. Терпи и продолжай.

– Не буду. Мне жалко тратить жизнь на автоэмали.

– Эмали тут ни при чем. Это способ добыть деньги, вот и все. Хочешь покупать жене колготки – работай. Другого бизнеса у тебя нет. Я тоже не наслаждаюсь тем, что делаю. Но зато этим летом я устроил ремонт в комнате у сына и стол ему купил, чтоб пацану хотелось сесть и сделать уроки.

Я кивнул.

– Отлично. А давай ему все расскажем.

– Кому?

– Пацану. Твоему сыну. Давай расскажем ему, что его папа сидит в маленькой пыльной комнате, делая грязную, скучную и грубую работу. Ради сына. Ради его новенького стола, телевизора и карманных денег на «Макдоналдс». Давай ему скажем. И послушаем, что он ответит. Если он тебя любит, – а он, ясный перец, тебя любит – он ответит примерно так: «Папа, не надо мне красивого стола, и телевизора, и „Макдоналдса“». Найди себе, папа, работу по сердцу».

– Такие вещи не говорят детям, – твердо сказал Миронов. – Такие вещи дети сами понимают. Когда взрослеют.

– Ага! Но когда он повзрослеет, он ведь может сказать тебе кое-что другое. Например, такое: «Отец, зачем были нужны такие жертвы? Я тебя не просил собой жертвовать». А если он, твой сын, вырастет умным, – а он, ясный перец, вырастет умным – он может сказать еще и так: «Ты, отец, был раб обстоятельств, ты месил дерьмо, уговаривая себя тем, что делаешь это ради сына! И этим ты испортил меня, своего сына! Я смотрел на тебя, я брал с тебя пример, у меня формировалась определенная модель поведения мужчины. Прогибаться, страдать, пренебрегать собой – вот чего я набрался от тебя, отец. Но разве это жизнь?» Так он скажет, твой сын, обитатель отремонтированной комнаты с новым письменным столом…

– Не скажет, – мрачно возразил Миронов.

– Некоторые говорят.

– Мой не скажет.

– Дай бог, – сказал я. – Дай бог.

Мы оба поняли, что устали от разговора. Перепалка подошла к тому рубежу, когда фразы теряют смысл и превращаются в обмен звуками и энергиями. Кто сильнее надавит, кто ярче сверкнет глазами, кто первым подшагнет 9 ближе и выдвинет челюсть – тот и прав. А мне надоело давить, тем более на лучшего друга. Правота у каждого своя. Невозможно десятилетиями участвовать в круговороте бесконечного взаимного давления, когда каждый давит на каждого, когда после пятой фразы – шерсть дыбом, когда тот, кто чего-либо хочет от ближнего, непременно норовит надавить, голосом, взглядом, жестом, позой; зачем тогда речь, если главное – интонация?

Тем временем вокруг двух несостоявшихся кинематографистов вяло булькал обычный городской вечер, такой же, как вчера и позавчера. Ничего нового не происходило. Нет, конечно, нерв большого города, златоглавой столицы, хорошо чувствовался, и я понимал: пока мирные обыватели, закончив труды, бредут по магазинам и распивочным, слабо улыбаясь и предвкушая вечер, в это же самое время здесь же принимаются важнейшие исторические решения, бурлят страсти, пилятся миллиардные бюджеты, протираются стекла оптических прицелов, лопаются состояния, точатся ножи, планируются марши несогласных, кто-то спасается бегством, кто-то влюбляется, кто-то умирает от передозировки, кто-то с громким криком вылезает из родовых путей, кто-то готовит изнасилование десятилетней дочери соседа с последующим удушением и расчленением – только все это опять же было мне (да и моему другу тоже) знакомо, все было, и не один раз, и с моим даже участием, и ножи точились мною и при мне, и бюджеты распиливались, и стволы наводились на цели, и втекал яд по холодной игле в горячую кровь.