Это был этап отрицания без намека на положительную программу. Вот кинорепортаж из ФРГ примерно семилетней давности. Заброшенный, перенесший бомбежку дом. Пять молодых людей, им лет по 20. Трое лежат прямо на бетонном полу, подложив под голову рюкзаки. Четвертый пришивает пуговицу. Пятый рассматривает гитару. Увидев репортера, поворачиваются, молча ждут.

— Можно с вами поговорить?

Никакого ответа, но один в знак согласия пожимает плечами.

— Вы живете здесь?

— Мы живем везде, — цедит парень с гитарой.

— Работаете где-нибудь?

— А зачем?

— Учитесь?

— А зачем?

— Но нужно же что-нибудь делать!

— Видите ли, господин репортер, мы делаем то, что нам нравится. А то, что нам не нравится, мы не делаем. Вам ясно?

— Вам нравится танцевать?

— Иногда.

— У вас есть подружки?

— А у вас, господин репортер?

— У меня есть жена.

— А телевизор у вас есть? Или хотя бы порнографические карточки?

— Я все-таки хотел бы знать, чем вы занимаетесь?

— Мы не воруем. А до остального вам нет дела.

— Вы кончили школу?

— Глупый вопрос. Естественно!

— А дальше?

— Мы живем.

— Но нужно же что-нибудь делать!

— Слушайте, вам не нравится то, что мы делаем, а нам не нравится то, что делаете вы. Считайте, что интервью окончено.

— Можно снять ваши крупные планы?

— Только быстрее. А потом убирайтесь к черту.

Я написал этот диалог по памяти, но содержание примерно такое. Ну, разумеется, этот репортаж не типичен, но в чем-то он примечателен.

Сейчас пошла совсем другая молодежь, но тогда на первый план выдвигалось только отрицание старшего поколения — больше ничего. Молодежь ни в чем не хотела походить на родителей. Они опрятны? Будем неопрятными. Они стригутся? Будем косматыми. У них ботинки? Будем ходить в сандалиях на босу ногу или огромных чёботах. Я видел американских девочек в чудесных, явно дорогих брючках, но штанины внизу нарочно отрезаны ножницами, одна короче другой, а концы тщательно превращены в лохмотья. Решительно все нужно делать наоборот: другая походка, другая музыка, другой лексикон, другие отношения.

На этой базе возникали различные экстремы.

Возникали полухулиганские банды с массовыми драками, бессмысленными побоищами.

Рядом с этим, правда на иной почве, появились калифорнийские «Черные ангелы», «Дикие ангелы» — полуфашистские организации. Одна из них, например, выработала свой собственный завет. Завет этот довольно выразителен. Участники этой организации изваяли большую цементную скрижаль, вертикально разделенную пополам. На левой половине написано: «Ненавижу», на правой — «Люблю».

Итак, ненавижу: русских, китайцев, негров, евреев, арабов, всех цветных, коммунистов, социалистов, писателей, полицейских и всех прочих.

Люблю: деньги, женщин, снова деньги, успех, снова деньги, насилие, снова деньги, власть…

В Западной Германии, следуя старой нацистской традиции, появились охранные отряды НДП — штурмовики нового типа. Такие же отряды фашистских молодчиков созданы в Италии.

В самой благополучной, спокойной стране мира, в Швеции, возникло странное расслоение общества: молодежь стала выкидывать совершенно невероятные номера. Она проповедовала освобождение от моральных принципов, свободное сожительство с кем угодно, наркотики, насилие и прочие эскапады.

В течение нескольких лет Стокгольм был Меккой этой странной молодежи.

Как раз в Стокгольме однажды собралось совещание верховных судей государств Европы. Прибыл туда и наш представитель. На совещании стоял один вопрос: что делать с молодежью? Что делать со стремительным ростом потребления наркотиков, с огромным количеством всевозможных преступлений, с бессмысленным хулиганством, с полной безыдейностью?

На стокгольмском рынке торговля кончается в девять часов утра и продукты убираются. Молодежь, не только шведская, но и приехавшая из Германии, Бельгии, Дании, Англии и т. д., собиралась на этом рынке. Судьи решили побывать на рынке и поговорить с молодыми людьми.

Представитель нашего советского суда решил пойти вдвоем с английским судьей. Они переоделись, приобрели, так сказать, незаметный, скромный вид и пришли на рынок.

На рынке сидели на прилавках или просто на земле, лежали и стояли толпы молодежи. При появлении английского и советского судей они воззрились на них. Англичанин сказал:

— Я хочу сначала разыскать английских молодых людей.

Разыскали.

Английский судья сказал:

— Здравствуйте.

Одни из сидевших на земле молодых людей ответил:

— Пошел вон, полицейская морда.

Судья смутился:

— Почему вы думаете, что я полицейский?

— Это написано на твоей роже.

И девушка, сидевшая на прилавке, нежным голосом добавила:

— Лучше уйдите. Мы таких, как вы, не любим.

Года четыре назад в Париже я шел с приятелем по одной из улочек Латинского квартала. Это было ночью. Поперек улочки, взявшись за руки, бежала стайка девочек и мальчиков. Они громко кричали: «Мы идем! Мы идем! Мы идем! Идите к черту! Идите к черту! Идите к черту! Вы дерьмо! Вы дерьмо! Вы дерьмо!»

Приятель спросил девочек:

— Почему вы кричите?

— А вам какое дело?

— Но ведь люди спят.

— Пусть послушают. И вообще, что вы хотите от нас? Вы же ничего не понимаете!

И стайка со смехом убежала, продолжая кричать.

Когда я работал в Париже над дубляжем, я спросил молодого помощника звукооператора, не может ли он устроить меня на какую-нибудь молодежную вечеринку? Мне хочется посмотреть, как они танцуют. Он сказал:

— Боюсь, что вас выгонят. Они собираются здесь, совсем близко, за углом. Но ведь вас надо спрятать. Давайте лучше я покажу вам людей вашего возраста. У нас есть специальный дансинг для пожилых и одиноких мужчин и женщин.

Кстати, дансинг для пожилых и одиноких мужчин и женщин произвел на меня сильное впечатление. Это не относится к теме молодежи, и я прошу извинить меня за короткое отступление.

Мы прошли через какую-то площадь где-то около бульвара Сен-Мишель.

Очень узкая улочка, в которой две машины рядом стоять уже не смогут. Никакой вывески.

В огромном полутемном зале сидели одинокие люди — кто за столиком, кто в маленькой ложе. Когда выступал оркестр, люди вставали, мужчины подходили к женщинам, приглашали их. Кончался танец, и они расходились поодиночке. Было так темно, что первые минут десять я почти ничего не видел. Потом привык, пригляделся. Но лица все-таки были еле видны. Какой-то пожилой человек в морской форме, какой-то приличный господин в белом воротничке. Женщины, одетые в темное, неопределенного возраста. Танцы тоже были немножко старомодные: вальсы, танго, фоксы. Иногда вдруг какой-то современный танец, но его танцевали мало.

Ровно в час ночи хозяин этого дансинга для одиноких громко сказал через микрофон: «Через две минуты конец». И произошло странное: все женщины стремглав ринулись к выходу. Не прошло и минуты, как не было никого. Зал был пуст. Я спросил спутника:

— Почему такое бегство?

Он сказал:

— Сейчас увидите.

Через несколько секунд вспыхнул ослепительно яркий свет.

Никто не хотел показывать лицо при этом свете.

Мы со спутником вышли. Вот эти ушли вдвоем. Вот еще двое ушли вместе. А вот этот еще топчется. И она топчется на той стороне тротуара.

Нет, это совсем не проститутки, и совсем не альфонсы, это просто одинокие люди в огромном городе.

Но вернемся вновь к этому непонятному поколению. Лет пять или шесть тому назад возникло вдруг мощное движение хиппи. Возникло в Сан-Франциско. Сначала все издевались над хиппи. Хиппи раскрашивали себя цветными мелками, одевались самым странным образом, вели себя как блаженные или душевнобольные. Но потом вьіяснилось, что это, пусть нелепая, но все же форма протеста против капитализма. Среди хиппи ecть дети состоятельных родителей, которым предстояла прекрасная карьера и обспеченное будущее. Они убежали из своих домов и скрылись. Они ненавидят город, ненавидят войну, ненавидят насилие, ненавидит буржуазный^: уклад.