Вся паутина христианства разрывается, все золотые ее слова, за которыми бежит толпа вот уже 2000 лет, как голодные овцы за кормом, — обнаруживают мифичность свою. Проверку, на единичном случае, реализма этих золотых слов я и сравниваю как бы с открытием закона тяготения по единичному падению яблока на землю.

Но мне хочется конкретнее, кровнее и личнее дать почувствовать силу вопроса присутствующим здесь духовным лицам.

1. Прежде всего, я спрошу их: должен ли Повало-Швейковский в самом деле: а) бросить детей и жену и б) почувствовав себя свободным, жениться на другой? Т. е. серьезно поверить определению церкви о недействительности своего брака и исполнить ее приказания? Прошу ответить присутствующих здесь священников простым и кратким «да» или «нет», вспомнив Моисея, а с другой стороны, помня глагол учителя церкви Григория Богослова, молившегося так: «Да разрушит Бог всякий супружеский союз, не скрепленный благословением церкви». Ведь, конечно, после выхода решения Синода «благословение» церкви снималось с брака Повало-Швейковского; и, следовательно, Григорий Богослов прямо молился о разрушении этой семьи.

Думаю, что духовенство скажет: «Нет, не должен был послушаться. Оставлять жену и детей, плачущих, слабых, любящих и любимых, — это беззаконие». Если же они беззаконием этого не назовут, не ответят «да», то я, — да, надеюсь, и все собрание наше, — нравственно разойдемся с духовенством и станем на сторону Повало-Швейковского, кивнув речи его, в которой он отрекается от церкви, предпочитая остаться с детьми. Мы ему кивнем, да и весь мир ему кивнет, т. е. отречется же от церкви. Это-то и важно; тут-то и начало «Ньютонова закона» в христианстве, что уже не идейно, не философски, не на почве вольномыслия и либерализма, но на почве семейного чувства, во-первых, а во-вторых, сострадания к слабым, т. е. именно сердечно и нравственно обыкновенные люди, но все и согласно начнут расходиться с духовенством — выразителем церкви и церковью — выразителем христианства. Простые люди окажутся любящими сирот, а духовенство и церковь — не любящими.

Если бы спросить Синод того времени, как же он постановил такое решение, которое нравственным своим уровнем стоит не выше, а ниже обыкновенного человеческого суждения, не погрешает ли он тут лично, то, подумав кратко, он ответил бы in pleno.

2. «Ничуть. Христианство может давать необыкновенные, страшные на вид решения, ибо оно и определено как «юродство миру», как «иудеям соблазн, а эллинам безумие». Поэтому кажущееся страшным в христианстве еще не есть неистинное в его собственных и особенных принципах. Что же касается до случая Повало-Швейковского и о несострадании к нему, то мы имеем прямое слово Божие, также пунктуально его покрывающее, как и слово Моисея: «Если кто не возненавидит отца своего и матерь свою, и детей своих, и жену свою, тот не может быть моим учеником». Повало-Швейковскому остается выбрать: или остаться с церковью, послушав ее, или быть выброшенным из церкви, отказавшись от послушания. В первом случае он будет спасен в жизни здешней и будущей, в последнем случае он будет осужден в жизни земной и небесной».

Но вот тут-то и начинается буря: жестокостью ли мы спасаемся? Холодностью ли сердца снискивается царство небесное? И вообще оставлением ли человека, да еще невинного, пусть и грешного, пусть и слабого? Вопрос открыт; пусть г. Новоселов, сладко глаголавший нам, как он «спасается», погруженный в думы над тарелкою супа, пусть он, оставив субъективные мечтания, оглянется на действительность, не на жизнь души, такой ненаглядной, а на жизнь других людей, и поведает нам вторично здесь о так называемом «пути христианского спасения». Одно яблоко, — пусть только один Повало-Швейковский, — докатилось до черты этого круга «христианского спасения» и остановилось на черте его: «не могу переступить ее! нет сил! страшно, холодно!!»

Дверь открыта. Пусть всходят на кафедру и обсуждают эту тему другие, не выпуская из виду, что ведь религия — универс, что она — абсолют и что если в мире хотя есть один случай, когда человек по нравственным мотивам не может войти в такой-то круг религиозного спасения, то, значит, круг этот вообще не универсален и не абсолютен, т. е. что он просто не религиозен; или, возводя к философским понятиям, феноменален, а не ноуменален; не божествен, а представляет только историческое явление.

Помните аналогию: электричество раньше знали только в маленьких кусочках янтаря, а потом оно оказалось разлитым во всем мире. Яблоко мало, но его роняет на землю планетное тяготение. Истина не допускает из себя исключений, и вот отчего случай Повало-Швейковского не «случай», но начало подозрений, но начало исследований корневых, бесконечных, внимательных и многолетних. Заметьте, что ведь и ереси казнились, потому что они были «ересью», т. е. что-то «худое»; и Повало-Швейковский погиб, ибо и он оказался как бы «еретиком в браке», «еретичествующим в рождении», т. е. что он погиб не случайно, а принципиально же. А, признав истину в его гибели, отдаленно мы признаем и принципиальную истину в гибели еретиков. Мы загремим еще тихо, но великими громами. Мы поймем древние громы, поверьте, звучавшие не в худшее время, чем наше, не в менее религиозное. Подозревайте, господа, исследуйте, господа. Тут начало, так сказать, «конических сечений в христианстве», тогда как мы прежде занимались лишь прямою и кругом, слишком простыми и ясными истинами. Я желал бы, чтобы на тему эту сказал свое слово г. Меньшиков, исходящий из сладкой, но, я думаю, детской тезы: «христианство есть любовь». «Христос заповедал нам любовь». Нет. Он заповедал и другое многое, и Евангелие не насчитывало бы в себе все же сотни страниц, если бы оно укладывалось в эту одну строчку; что-то и другое, кроме «любите ближних своих», надо было утвердить Христу. Конечно, сладко плыть в розовом сиропе веры: «Евреи были злы до Христа и при Христе; Он им заповедал любовь; тогда они до того остервенелись на Него, что убили Его, с какового времени и произошло разделение на христиан, которые любят друг друга, и на евреев, еретиков и язычников, которые друг друга ненавидят».

1903