Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.

«Приглядывайте за ней», – сказал он Касаткину.

Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.

К старикам Порфирьевой и Брюханову ходила нянька тетя Паня. Костя спросил у нее, не возьмет ли она третью подопечную.

Уборка и стирка были тети-Паниным призваньем. Паня, как енот-полоскун, не чистить что-нибудь не могла. Всю жизнь она мыла полы в знаменитых местах – «Метрополе», Ленинке, Третьяковке. В лучшие годы она убирала в Кремле. «У Сталина с Молотовым, – рассказывала тетя Паня, – чисто, у Ворошилова с Микояном грязно и крошки, у Лаврентий Палыча в урнах бамажки, писульки, рваные».

Теперь тетя Паня доживала век, моя полы в Оружейной Палате.

«Оружейка мене дасть, плюс еще пенсия, – сказала она Косте, – плюс эти доходяги. Вот и хлеб. А всех денег не заработаешь. И так две старые задницы никак не намою. Не могу, Кистинтин».

Костя несколько дней сидел дома, насидел бессонницу, но тут пришла Маняша, сказала, что поможет.

От отчаянья Костя предложил Маше деньги. В нормальном виде он не заикнулся бы. Во-первых, интеллигентка, во-вторых, дочь генерала КГБ. Но Маняша, к счастью, согласилась.

В понедельник Касаткин с легким сердцем полетел в редакцию.

Кагэбэшная дочь,

Не ходи гулять в ночь,

Ты приди мне помочь,

Бабке кашку толочь,

И ступай себе прочь,

Кагэбэшная дочь,

радостно-цинично напевал кагэбэшный сын Костя по дороге.

В редакции, однако, Касаткин приуныл.

Ни сенсаций, ни даже новостей не было. Лето, затишье. Один Фантомас, да и тот грабит одинаково. Писать о нем стало неинтересно.

– Пачему нэ интересна? – спросил Блавазик.

– Факты одни и те же, – уныло сказал Костя.

– Зачем факты? – мягко сказал Блавазик. – Ми пайдем другим путем. Фактов нэ надо, ти медитируй, ти напиши «Нания версия», пакажи панараму жизни, читатиль любит. А потом ти что, дурак, да? Пахади, пашуруй там-сям, падумай. В Париже журналист нашел Фантомаса, да? А ти тоже журналист. Ти что, хуже?

Касаткин пытался думать весь день. Но мыслей не было.

Не было и настроения.

Домой идти не хотелось. Катя пропала – дулась, Маняша ходила по квартире, стучала за стеной говнодавами, гремела посудой и переговаривалась попеременно с бабкой, Паней и матерью.

Касаткину осталось сидеть в газете.

Костя готов был делать всё. Искать Фантомаса. Рассуждать, вести доморощенное расследование, сочинять небылицы. Дескать, появился, господа, новый яйцеголовый. Может, инопланетянин, может, оборотень. Не всё мы, конечно, знаем, но люди трезвые. Кому выгодно грабить ювелирный магазин? Старо– или новорусскому? Много за краденое не получишь. Значит – старому. Но совок не умеет трудиться, советская власть труду не учила. Совок скорей продаст свои книги и помрет с голоду. Значит, рассуждал Касаткин, дорогие побрякушки крадут из любви к искусству. Фантомас – это сытый хулиган. Крадет он сам или кого-то нанял.

На ловца и зверь бежит.

В пятницу Касаткин приободрился. 3 июня – Костин день ангела и Катин день рождения. Интересное совпадение. Когда-то Костя и влюбился в Катю именно потому. А потом оказалось, Катя и сама ангел, тонкий и кроткий. Только наружно взбалмошный. Но это можно стерпеть.

В пятницу утром Катин телефон сердито не отвечал.

А днем пришла информация. Опять все то же, но место ограбления любопытно. Фантомас унес золотую панагию из магазина «Пещера Али-Бабы». А помещался магазин в здании бывшего кагэбэшного клуба на Лубянке.

Обнаглел яйцеголовый тип – появился в двух шагах от Кремля, напротив бывшего нового КГБ, нынешней ФСБ.

Яйцеголовый не боится.

Торговля была начеку. Охрана ждала мужика с бородой, а он выставил вперед какую-то бабу, а сам замешкался у входа. Они взяли панагию и были таковы.

Украден был фабержевский псевдовизантийский образок с хризолитовой камеей в оправе с цветными камнями, бурмицким зерном и эмалью. На камее – Христос с апостолами.

Директор «Али-бабы» молчал, будто рыльце в пушку. Шум подняли очевидцы. На бабе была косметика – штукатурка почище бороды. Фоторобота не вышло. Не мудрено. Даже Катю, когда намарафетится, не узнать, спасибо, куртка знакомая. Найковская черная с белым огурцом на спине.

Работой Касаткин, в самом деле, компенсировал сердечные страдания. К тому же он оправдывал свою неспособность ухаживать за лежачей Клавдией Петровной.

Фантомас стал касаткинской монополией. Коллеги отступились от выигрышной темы. Борисоглебский вообще считал себя философом. А Паша, может, и завидовал, но молчал.

Паша Паукер, немолодой, но верткий, даром, что немец – приехал в юности в Москву с Урала и остался. Освоил он фотографию. Снимал, проявлял, печатал. По совместительству был на побегушках. Простой паренек в свитере и очочках, словом, Паша, «А не уедешь ли ты, Францыч, в фатерлянд?» – спрашивали его в шутку. «Ни за что!» – бил он себя в грудь всерьез.

Паша поставил Косте на стол фото Фантомаса из фильма.

– Говорила я тебе, Костик, – Фантома-а-ас эсте-е-ет! – выла, красиво выдыхая сигаретный дымок Виктория. – На-а-адо же, всё выше и вы-ы-ыше!

Яйцеголовый, и правда, метил всё выше. Теперь выше был только Кремль.

А ведь панагию с камеей «Тайная Вечеря» не то что продать, даже показать опасно.

Допустим, Фантомас мог вывезти раритет в Германию или Грецию. Допустим, таможню он подкупит. Но не подкупит он Интерпол.

А вот по домам КГБ теперь не рыщет. Держи дома всё, что нравится.

Фантомас, Виктория права, – эстет. Он наслаждается тайно.

Касаткин написал заметку «Тайная Вечеря» о наших людях.

Высасывая из пальца материал расследования, Костя даже вставил популярные слова, «вынесенные коробки», «Мост» и «Лукойл». «Это Самое» есть это самое. Бульварная свобода слова. Костя вспомнил, что Дрянцалов купил «Запорожцы пишут турецкому султану», а у Дерезовского коллекция фабержевских яиц. Но Касаткин, сам эстет, отверг бульварщину больших независимых аналитиков Сикелева и Раденко, заявлявших, что Фантомас с помощницей – президент Ельцин с дочерью.

– Ну, и дурак, что отверг, – сказал Борисоглебский. – Добавил бы себе читателей.

Ничего, зато получилось правильно: в новой нашей жизни, на свободе, даже негодяй, и тот жив не хлебом единым и тянется к красоте.

Костя поставил точку, доделал другие компьютерные мелкие дела, проверил е-мэйл, позвонил в пару мест, откатился от стола, вытянул ноги, открыл пакетик с чипсами, уперся глазами в компьютер и представил картину: сидит, может, тоже с чипсами на офисном стуле Яйцеголовый. Любуется реликвией.

Когда вынул из принтера отпечаток украденной панагии.

И правда, крутая вещица: на крошечном зеленом хризолитовом поле тринадцать фигурок с нимбами и стол, а на столе вдобавок булочки и стаканчики. Молодец Фаберже. Обожествить камень – не вонючую вошь подковать бессмысленно-мелко.

Раскусил я тебя, яйцеголовый фабержист. Ты тоже ценитель. И человек ты немолодой, потому что мудрый ловкач. А раз так, значит, ты – большая шишка. Возможно, очень большая. Возможно, великая. А то, что озорничаешь, так это – русская душа. Мол, знай наших.

«Но и ты, Фантомас, знай наших», – честолюбиво подумал Костя.

Костя довольно потянулся. На экране мигало: «Знай наших».

«Ё-моё, печатаю, как лунатик. У меня, кажется, голодный бред».

Касаткин выключил свой «Асер» и победно поехал домой к своим женщинам. Но было чувство, что что-то не то.

Дома у Кости собрался девичник: лежачая бабушка, сиделка Маняша, Лидия Михайловна от нечего делать, няня Паня между двух стирок и Катя. Катя в день рождения одумалась, позвонила, узнала, что Клавдия Петровна лежит, и приехала.

Катя была странной девушкой, то есть, не была, но выглядела. И даже не выглядела, а так, иногда злая, хотя выглядела хорошо. Смуглая, тонкая, кудрявая и стриженная почти под ноль, как диоровская брюнетка. Ходит красиво, и вдруг пугается, как овечка, и донимает: «Что ты во мне нашел?» Обижается на любой ответ и пропадает. Теперь, забывшись и перестав подозревать, Катя смотрела ангельски.