В череде этих измен — отступничество Мазепы занимает центральное место и его-то прежде всего автор стремиться обелить. Дабы показать, что население Малороссии вполне разделяло взгляды гетмана-иуды, сочиненную от имени Мазепы прокламацию автор инсценирует никогда не бывшим собранием всего малороссийского войска «со многими чиновниками воинскими и гражданскими», на котором якобы эта прокламация обсуждалась. И хотя предложение Мазепы «отстать от Царя и царства христианского и предать себя в волю монарха лютеранского» было с ходу отвергнуто, все согласились в том, «что нужна перемена их состоянию и несносно презрение в земле своей от народа, ни чем их не лучшего, но нахального и готового на все обиды, грабления и язвительные укоризны; но чем тому пособить и за что взяться, о сем придумать не могли».

За это нежелание поддержать мазепинское предательство автор и насылает силой своего воображения жестокую кару на малороссийское население, сочинив леденящий кровь триллер о повальном терроре, обрушившемся на Малороссию сразу же после бегства гетмана к шведскому королю. Сравнить этот террор можно разве что со зверствами Тамерлана или Батыевым погромом. Князь Меншиков, например, после взятия гетманской резиденции Батурина и жестокой расправы над гарнизоном, «ударил на граждан безоружных и в домах их бывших, кои не мало в умысле мазепинском не участвовали, выбил всех их до единого, не щадя ни пола, ни возраста, ни самых сущих младенцев. За сим продолжался грабеж города от войска, а их начальники и палачи занимались, между тем, казнею перевязанных сердюцких старшин и гражданских урядников. Самая обыкновенная казнь их была живых четвертовать, колесовать и на кол сажать».

Не менее эффектно выписано и завершение «батуринского погрома»: город сожжен дотла, «тела избиенных христиан и младенцев брошены на улицах и стогнах града … на съедение птицам небесным и зверям земным», а Меншиков, «обремененный бессчетными богатствами и сокровищами городскими и национальными», двинулся дальше: «жечь и разорять все, ему встречавшееся, обращая жилища народные в пустыню». Равной участи подвержена была большая часть Малороссии. Разъезжавшие по ней «партии воинства Царского сожигали и грабили все селения без изъятия, и по праву войны, почти неслыханному, Малороссия долго еще курилась после пожиравшего ее пламени».

Но дело тем не кончилось. По указанию Петра произведен дополнительный розыск и «премногие чиновники и знатные казаки, подозреваемые в усердии к Мазепе … преданы различным казням в местечке Лебедине … Вины их изыскивались от признания их самих, и тому надежным средством служило препохвальное тогда таинство — пытка», производимая «степенями и по порядку, — батожьем, кнутом и шиною, т. е. разженным железом, водимым с тихостью или медленностию по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались». Так было умерщвлено и казнено до 900 человек, хотя «число сие может быть увеличено».

Пролив подобающую порцию крокодиловых слез над «жертвами» своей же буйной фантазии, автор завершает эту страшную сказку выспренней сентенцией: нет оправдания тем, «кои были орудиями и участниками лебединских тиранств и зверских лютостей, ужасающих само воображение человеческое»…

Примечательно, однако, то, что откровенно выражаемая ненависть к Русским органично сочетается у автора с высокомерным презрением и такой же жгучей ненавистью к тому самому «малороссийскому народу», с которым он себя как-будто ассоциирует.

В его изображении нет народа более глупого и дремучего, чем «малороссияне», причем глупость их в авторской интерпретации доходит до полного идиотизма. Своих «приятелей, союзников и благодетелей» шведов они ненавидят с чисто дикарской непримиримостью и бесчеловечно истребляют по совершенно ничтожным причинам: во время русско-шведской войны «народ здешний уподоблялся … диким американцам или своенравным азиатцам. Он, выходя из засек своих и убежищ, удивлялся кротости (!!) шведов, но за то, что они говорили между собою не по-русски и ни мало не крестились, почитал их нехристями и неверными, а увидевши их ядущих по пятницам молоко и мясо, счел и заключил безбожными басурманами и убивал везде, где только малыми партиями и по одиночке найти мог, а иногда забирал их в плен и представлял к Государю, за что давали ему жалование, сначала деньгами по нескольку рублей, а напоследок по чарке горелки, с приветствием: «Спасибо, хохленок!».

Чувство собственного достоинства настолько атрофировано у «малороссиян», что они готовы за рюмку водки истреблять своих истинных друзей. В тоже время совершенно игнорируя грабеж и издевательства со стороны извечных врагов — «московцев». Более того, полное разорение Малороссии Русскими войсками они, в силу каких-то загадочных особенностей психики, склонны приписывать … все тем же несчастным «кротким» шведам: «Народ, претерпевший бездну зол неизмеримую … приписывал злополучие свое одним шведам, ненавистным ему за одни середы и пятницы, в которые они ели, купленные у сего же народа молоко и мясо».[105] Одним словом: дикари. Злобные, глупые, суеверные и невежественные.

Эта ненависть к Русским, даже той их части, интересы которой автор как-будто берется отстаивать, далеко не случайна, ибо, как подлинно украинское произведение «История Русов» насквозь пропитана польским духом, польским умонастроением, польской ментальностью, польскими политическими устремлениями, причем устремлениями именно второй половины XVIII в. (когда и писалась «История Русов»), времени польских разделов и ответных реваншистских мечтаниях о «Великой Польше» от Балтийского до Черного моря.

Зависимость «Истории Русов» от этого духовного процесса очевидна. Полонизованное сознание ее автора спонтанно разряжается соответствующими оценками и выводами: на прошлое Малороссии, ее насущные потребности, национальные приоритеты, он смотрит глазами ПОЛЯКА. Поэтому в полном соответствии с польской традицией название «русские» сохраняет только за жителями Малороссии, присваивая остальным имя «московцев», а России — «Московия». В соответствии с польской же традицией излагает миф о счастливом житие Русских под владычеством поляков, о якобы имевшихся у них «вольностях, правах и привилегиях», утраченных как раз в результате воссоединения Малороссии с остальной Россией.

Вопрос о «привилегиях», сказочном «золотом веке», прерванном 1654 годом, едва ли не самый важный для «Истории Русов», важный до такой степени, что ее творец, вообще не брезгающий самым бесстыдным обманом, при изложении этого пункта превосходит по части сочинения небылиц самого себя, преподнося под видом общеизвестных исторических фактов совершенно фантастические сюжеты. Например, о том, что через династический брак польской королевы Ядвиги и литовского князя Ягайла (1386) вместе с Польшей и Литвой объединилась и Малороссия «под древним названием Руси». Объединилась в качестве самостоятельного государственного субъекта на трактатах и условиях, суть которых заключалась «в сих достопамятных словах: «Принимаем и соединяем, яко равных к равным и вольных к вольным». Автор даже придумывает напыщенное название вымышленному им собранию «вольностей и привилегий малороссиян» — Пакт Конвента и обрамляет его соответствующей исторической легендой: «сие постановление от времени до времени каждым королем при коронации подтверждаемо было».

Короли же польские любви не чаяли в народе Русском. Стефан Баторий (1576–1586), например, «во всех отношениях к Русскому воинству и народу был такой патриот, каковым почитался у римлян император Тит, т. е. друг и отец человечества». Не меньшим другом Русских был и Владислав IV (1632–1648), «имевший всегда справедливые и патриотические мысли о народе Русском». Он и умер-то от огорчения, что польские паны не пожелали удовлетворить справедливых требований восставших казаков.