– Любая девушка, принимающая постриг, – начала Домино в порядке предисловия, – поступает так в силу двух причин, и только одна из них имеет отношение к религии. Второстепенные причины в каждом случае свои, хотя ты прав, полагая – уж я-то знаю ход Свиттерсовых мыслей, – что причины эти зачастую содержат в себе тот или иной аспект сексуальных страхов, чувства вины или компенсации за отвержение противоположным полом. Это правда, что физически привлекательные монахини встречаются редко. Но, с другой стороны, вот перед нами пример Красавицы-под-Маской, которая приняла постриг по той же самой причине, по которой вырастила себе на носу эту улитку: ей до смерти осточертело, что мужчины пялятся на нее во все глаза.

Свиттерс залпом осушил чашку: растягивать удовольствие он не привык. Домино ничего не заметила. Она не сводила взгляда с конверта.

– Некоторые послушницы ощущают в себе призвание служить человечеству, учить или ухаживать за страждущими. Те, кто затворяется в закрытых монастырях, предпочитают служить скорее бытием, нежели действием. Именно этот путь выбрала и я. Во имя моего Господа я решила просто быть, а не действовать, веря, что искупление и покаяние нескольких в состоянии обеспечить спасение многих. Но были у меня, должна признаться, и иные побуждения, куда менее похвальные. Мне, видишь ли, хотелось принадлежать к некоей обособленной группе, стать членом тайного общества, отгороженного от всего мира, что подвизается ближе к внутренней сути, ближе к истине, ближе к тайнам Господним, нежели все прочие люди вместе взятые. Может, это все потому, что в американской школе девочки меня «не принимали» – гнали из своих клубов и дразнили «французской шлюхой» и все такое. Впрочем, причина не важна: все равно я повинна в тяготении к элитарности.

– Вот и молодец. Правильная доза элитарности способна восстановить молочный жир в гомогенизированном обществе. Элитарность умножает оттенки и расширяет спектр культурного роста. – Свиттерс принялся было излагать ей взгляды Маэстры на преимущества истинной элитарности, однако Домино только отмахнулась.

– Я не ищу ни оправдания, ни одобрения; но я была уверена, что ты меня поймешь, потому что в каком-то смысле это то же самое, что твое решение принадлежать к ЦРУ. Я начинаю подозревать, что здесь мы чем-то похожи: мы желаем не власти, но статуса, что не укладывается в сознание просто власть предержащих. А теперь позволь мне сказать, что, хотя я всей душой полюбила суровую святость монастыря, монастырь не вполне меня удовлетворял. Ну, во-первых, тамошние тайны ничего особо таинственного в себе не заключали. Избранные от христианства точно так же – как это сказать по-английски? – а, «окучивали» христианские массы. Просто поиному обставляли ритуал как таковой и более прицельно на этом сосредоточивались. Так что глупышка Симона разочаровалась в монашестве – и к 1981 году решила уйти из монастыря. Правда. Я уж твердо вознамерилась сдать апостольник. Именно тогда тетя показала мне содержимое этого конверта. – Домино погладила обтрепанный конверт. – И не то чтобы внутри хранилось что-то прям из ряда вон выходящее. Ты скорее всего решишь, что последнее фатимское пророчество всей этой шумихи не стоит, – а то и вовсе сочтешь его ерундой несусветной. Что всегда интриговало меня, бедную грешницу, так сама его засекреченность, тот факт, что у меня есть доступ к священной информации, неизвестной ни даже коллегии кардиналов, ни даже нынешнему Папе. В силу счастливой случайности или же Божественного промысла наш крохотный диссидентствующий орден призван хранить и беречь… да, уникальное послание – ха! а где же предупреждение от полиции грамматики? – что Пресвятая Богородица сама почитала насущно важным. У меня от самой ситуации дух захватывает. Я оказываюсь вроде как в союзе с Девой Марией, чувствую себя причастной к чему-то неповторимому, единственному, насущно-важному и… даже не знаю.

– Потешному?

– Нет-нет. Притом, что всех нас пророчество повергло в неописуемый ужас, мне оно щекочет нервы, как я со стыдом признаю, но назвать его «потешным» – нет, всему же есть пределы! Как можно, если в третьем пророчестве нет ровным счетом ничего забавного и, с западной точки зрения, ровным счетом ничего обнадеживающего? На самом деле оно совершенно ужасно – от начала и до конца. Совершенно ужасно.

Взгляд ее разом сделался жесток и строг.

– Но посмотри сам. Voila.[240] – И Домино едва ли не силой всунула конверт ему в руки.

Старый конверт был еще вполне крепок, пусть потерт и потрепан, и на ощупь показался бы что иссохшая шкурка рогатого гремучника, не будь подушечки Свиттерсовых пальцев перемазаны в вазелине.

Свиттерс тоже не удержался от коротенького предисловия.

– Этимологически, – промолвил он, откашливаясь (арак, конечно, промыл ему горло, но не до конца), – пророк – это человек, «выступающий от лица» кого-то другого, так что я воспринимаю пророчества (от греческого prophetes) примерно столь же скептически, как пресс-релизы корпоративных подставных лиц. Пророк – это всего-навсего самозваный глашатай незримых и неразговорчивых сил, что якобы направляют нашу судьбу, так что любители пророчеств либо невротически поглощены своим собственным спасением, либо болезненно одержимы перспективой грядущей катастрофы. Или и то, и другое. С одной стороны – инстинкт смерти, с другой – отчаянная, иллюзорная надежда на некую сверхъестественную спасательную операцию.

Пока Свиттерс отгибал зажим на конверте, Домино сообщила ему, что, уж каковы бы ни были корни сего слова, в данном случае пророк отнюдь не выступает от лица вышестоящей власти и едва ли является Господним журналюгой: скорее уж это доносчик, предостерегающий ее нежно любимое человечество, что уготовил ему Создатель, ежели оно не потрудится исправиться. Таким образом, Богородица Фатимы – в некотором роде шпион, тайный агент, боец невидимого фронта, закулисный манипулятор, пытающийся отдалить, если не предотвратить вовсе возмездие свыше и купить для своего земного выводка чуть больше времени. Домино полагала, что уж кто-кто, а агент Свиттерс почувствует в Ней родную душу.

К сожалению, ответствовал Свиттерс, чувство профессиональной общности с Девой Марией на данный момент ему недоступно, однако он торжественно обещает, что разум его и мысли останутся столь же открыты для Марианских идей, сколь круглосуточно работающий магазинчик открыт для вооруженного налета. И тем не менее он полагал, что будет только справедливо честно ее предостеречь: он столь же критичен по отношению к предсказателям будущего, сколь презирает тех, для кого будущее обещает оказаться реальнее настоящего.

– Все – вот тут, с нами. Сегодня. Прямо здесь и сейчас, – докончил он.

– Что – здесь?

– Все, что есть.

– Сегодня суть завтра?

– Вот именно. – Свиттерс одарил ее широкой улыбкой – эта улыбка и моржа приучила бы проситься на улицу. И вскрыл конверт.

Внутри конверта обнаружилась не одна, а четыре страницы. Надвух Домино привела полный перевод на английский первого и второго фатимских пророчеств. Звездой коллекции, безусловно, являлся листок личной папской почтовой бумаги – ныне пожелтевший и обтрепавшийся, – на котором кардинал Тири почти сорок лет назад записал свой вариант перевода на французский спорного третьего пророчества. В придачу к нему прилагался и перевод на английский – выполненный, предположительно, Домино.

Поскольку прежде Свиттерс читал их главным образом в отрывках, фрагментах и пересказе, содействуя Сюзи и Красавице-под-Маской в их частных изысканиях, и поскольку Домино считала, будто в конечном счете три пророчества неразделимы, Свиттерс решил освежить в памяти Первое и Второе, прежде чем браться за piece de resistance.[241]