Перкинс, взяв продезинфицированный Ковачем нож, начал отрезать мягкие ткани на уровне разлома.

Последующие три дня Перкинс целиком посвятил несчастному Диасу. Он закончил операцию подобающим образом, воспользовавшись хирургическим материалом, которым был оснащен аэроджет.

Но состояние геолога оставалось крайне тяжелым и почти не оставляло надежд на благополучный исход.

Этот ужасный день посеял панические настроения среди киборгов. Ведь немногим раньше они уже потеряли одного своего товарища — Враскова.

Крупп и Смит продолжали починку корабля, используя для этого буквально все, что подворачивалось под руку. Но и в этом деле шансы на успех были невелики.

Ковач вел свою обычную жизнь. Казалось, он безропотно подчинился судьбе. Время от времени он оказывал посильную помощь киборгам, но делал это как-то механически, без всякого энтузиазма.

Одним словом, в группе царило уныние. В душе каждый из них смутно чувствовал, что час от часу опасность возрастает, и тревожно раздумывал, какие пакости готовили им на ближайшие часы треклятые растения.

А снаружи все дышало спокойствием. Снова засияло в безоблачном небе солнышко.

Но не было ли это затишьем перед бурей?

Перкинс был до предела взвинчен преследовавшими их неудачами.

Ему частенько приходила в голову мысль, что они совершенно беспомощны в сложившейся ситуации, тем более что хорелии демонстрировали великолепную организацию своих действий. Воистину они стали настоящими хозяевами этого заброшенного мира.

И стоило ему взглянуть на хорелии, что развел на своем ухоженном участке Ковач, как его захлестывала слепая ярость.

Как-то раз, застав старого ученого в саду, он не удержался и выпалил:

— Не понимаю, как вы можете день и ночь выносить их присутствие совсем рядом. Лично я воспринимаю это болезненно.

Ковач пожал плечами.

— Они — наш самый надежный барометр.

— Поясните, пожалуйста.

— Увы, это так. Бессознательно или уж не знаю как, но они реагируют на намерения своих сородичей. Возможно, вы не успели этого заметить, но я достаточно хорошо их знаю, чтобы утверждать это с полной уверенностью. Вот уже несколько дней, как они проявляют высшую степень нервозности. Их охватило какое-то возбуждение, доселе мне абсолютно незнакомое.

— А что, если они нападут на нас?

— Хорелии сгорят заживо, едва коснуться окружающей участок проволоки. Они прекрасно об этом знают.

Перкинс непроизвольно взглянул на забранное медной решеткой широкое окно своей спальни. Ковач и в самом деле предпринял все меры предосторожности.

— К тому же, — продолжал ученый, — я не настолько глуп, чтобы сохранить у них хранилища пуль-зерен. Взгляните сами: они у них отсутствуют.

— А я так и не разобрался, почему та особь, что накинулась на меня в руинах, не воспользовалась этим страшным для нас оружием.

— Все объясняется очень просто: это был самец.

— Но… я не предполагал, что они двуполые!

Ковач деликатно коснулся его руки.

— Ничего не понимаю. Что-то явно происходит в это мгновение. Посмотрите сами, как они возбудились.

Действительно, хорелии в какой-то дикой пляске раскачивали многоцветные воронкообразные чашечки. Самая рослая из них развернула свои широкие листья и нервно поводила ими, в то время как буравчики-щупальца вспарывали воздух с сухим треском.

И тут из виллы показался Маршал.

Подойдя к террасе, он сказал:

— Командир… Только что скончался Диас.

Перкинс повернулся к Ковачу.

— Да, вы оказались правы. Этот барометр и в самом деле функционирует безупречно.

Тело Диаса захоронили в уголке сада. Это были печальные, горькие минуты для всех, без исключения, землян, собравшихся, чтобы отдать последние почести своему соплеменнику.

Первым пришел в себя Перкинс.

— Все мы искренне и глубоко скорбим о нашем несчастном товарище. Но нам нельзя застревать в прошлом. Впереди у нас — четко обозначенная цель. Постараемся достигнуть её.

В любом случае все упиралось в восстановление аэроджета. Поэтому Перкинс решил вновь вместе с Ковачем попытаться добыть в складах центра города материалы, жизненно необходимые для восстановительных работ.

На обратном пути в их штаб-квартиру, расположенную на вилле Ковача, тот неожиданно остановился на берегу реки. Вид у него был явно огорошенный. Он молча показал Перкинсу на несколько хорелий, видневшихся в прозрачных, светлых водах и спокойно дрейфующих по течению.

— И что это значит? — спросил Перкинс. — Часто ли такое бывает?

— В том-то и дело, что нет. Я вообще впервые вижу…

Ковач замолчал, погрузившись в свои думы, затем кровь отхлынула от его лица, и он сдавленно пробормотал:

— Все ясно: они нашли способ переправляться к центру города. Как видите, сделать это оказалось не так уж сложно. Жить без контакта с почвой они долго не могут — этот факт установлен. Но, попав в воду, корни могут достаточно долго выдерживать состояние выживания на пределе.

— И как долго, вы считаете?

— Понятия не имею. Возможно, часы, но не исключено, что и целые дни.

— Ладно, допустим, им удастся проникнуть в центр города. Спрашивается, чем они там будут питаться?

— А кто знает, что они замышляют?

Они предусмотрительно обогнули опасный район и вошли в городские улицы, удвоив внимание. Не прошли они и сотни метров, как Перкинс указал на группу вилл, схожих с домом Ковача. Они также были окружены садом. Но острый взгляд Перкинса заметил выглянувшую из зарослей пурпурную головку хорелии.

Ковач нахмурился.

— Уверен, что в этом квартале их раньше не было. А сейчас взгляните сами: видите, чуть подальше виднеются и другие хорелии. Такое впечатление, что они готовы захватить любые участки, где, как им кажется, они найдут питание.

— У меня нет сомнений: они окружают нас.

— Не исключено. Но я тоже не дурак и выбрал единственную виллу в районе, где имеется сад. Я всегда испытывал к ним недоверие. Не думаю, что они нас достанут, но, если хотите знать мое мнение, нам следует все же проявлять максимальную осторожность.

Они поспешили вернуться в штаб-квартиру и, не медля ни минуты, сообщили Смиту, Круппу и Маршалу об увиденном.

Отношения Перкинса с подчиненными постепенно наладились. Перкинс с удовлетворением отмечал, что его приказы теперь воспринимаются без прежнего налета неприязни. Недоверие уступило место искреннему дружескому расположению.

Особую преданность ему выказывал Маршал. Командир даже порой подмечал проявления у него некоторого смущения, что было безусловно связано с прежним отношением к нему легионера.

Перкинс делал вид, что не замечает его некоторой сконфуженности, и продолжал действовать как шеф, сознающий свой долг и ответственность.

Как-то вечером, возвращаясь к вилле после напряженного дня, проведенного у поврежденного аэроджета, он нечаянно услышал разговор между Маршалом и остальными коллегами. Ковач, как всегда, готовил себе отдельный ужин.

— Повторяю, что это исключительный человек, — утверждал Маршал. — Как бы я хотел, чтобы вы понаблюдали за ним в тот роковой день! Он дрался, словно взбешенный дьявол! Не будь его — никто бы не возвратился живым из этой экспедиции.

— Пожалуй, ты прав, — подхватил Смит. — Славный малый. Те ошибки, что он мог совершить в прошлом, нас не касаются. Надо честно признаться, что нам не пристало гордиться нашим отношением к нему вначале.

— И все же он остается уголовником, преследуемым законом, упорствовал Крупп.

В ответ прозвучала резкая отповедь Смита:

— Не будем забывать, что это ты сообщил нам о его прошлом. Все мы ничего не знали о нем.

— Да, признаюсь… я это выболтал просто так, без задней мысли. Дело в том, что именно так все воспринимали ситуацию в Центре. В конечном счете, нечего вам меня за это упрекать, я ведь всего-навсего хотел поставить вас в известность, в некотором роде предупредить.