Тимур тоже не спит, ворочается с бока на бок, что-то шепчет, кажется, плачет. Шмыгает, по крайней мере. Рустик часто плакал по ночам, его Белка каждый раз успокаивала. Я утешать не умею.
Я подумал о "своих". Интересно, куда Шеф всех увел? И найду ли я их теперь?
О том, что будет завтра, я думать не стал. В больницу не повезут, точно.
— Кир, спишь?
— Нет.
— У меня сестра — типа врач. Может…
— Не может, — отрезаю я.
Меня лечили. Не помогло. И не поможет. Зачем снова об этом думать?
Калека, куда уж деваться.
— Я родителей похоронил. Они ехали в гости к друзьям, в Азино… — голос Тимура звучит спокойно, но я слышу дрожь, нерв, — Неделю назад. Тетка к себе пока взяла, но я у нее не останусь. И дома не могу, там они как будто живые. Все кажется, что сейчас мама выйдет из кухни или отец футбол включит…
Молчу и смотрю в зарешеченное окно. Видно как во дворе растет какое-то дерево, тополь, наверное. В нашем городе много тополей. Сейчас если выйти в тинчуринский парк, можно утонуть в тополином пуху.
— А ты почему… — он не договаривает, но я понимаю. Почему на улице?
— Так получилось.
Не стану рассказывать. О том почему так получилось знает только Валерка. Когда мы впервые встретились, меня как раз били цыганята на рынке. Он боксер, раскидал их, отвел меня в дом на Кирова. И я ему все выложил, как есть. Только ему, больше никому.
Валерка тогда наверное решил, что я "того". Но не выгнал. И Таньке не позволил. А потом к нам прибились все остальные.
— А-а-а… — тянет Тимур понимающе.
И снова каждый молчит и думает. О своем.
Утром капитан поит нас горячим чаем с лимоном и кормит печеньем. Она невыспавшаяся, усталая, и сразу заметно, что ей больше лет, чем казалось вечером. И кабинет в дневном свете совсем не кажется уютным — обычный ментовской кабинет, с портретом Путина на стене и древним пентиумом-4.
В семь утра за Тимуром приезжает двоюродная сестра — худая, высокая девушка в очках. Извиняется перед капитаном, суетится:
— Вы уж простите, что не вчера приехала. Мать третьи сутки в больнице, предынфарктное состояние после всего, что…навалилось, отец рядом с ней, а я уезжала в Питер, в срочную командировку. Тимка, какой ты худой и грязный. Есть хочешь? Сейчас заедем в магазин, хоть пельменей купить надо. Галина Ильинична, мне подписаться где-то надо?
Капитан, которую зовут Галина Ильинична, протягивает ей какие-то бумаги, а мы с Тимуром стоим в стороне.
— Я на Зорге живут, дом прямо на остановке Гарифьянова, где трамвайная, — говорит он зачем-то, — Если что, приходи. У любого можешь спросить где Акчурины живут…жили.
— Ладно, — говорю я, тоже не знаю зачем. И добавляю, — Ты держись.
Тимур на мгновенье застывает, глаза леденеют, но потом словно встряхивает с себя морок.
— И ты держись, Кир.
Через минуту в кабинете нас остается двое — я и капитан.
2.
В "Гавроше" я впервые. Это приют. Говорят, хороший. Только я в хорошие приюты не верю.
Душ, обед, психолог. Обязательный набор. Сейчас будут обычные вопросы: кто ты, откуда, почему на улице, что беспокоит? А я буду кивать и пожимать плечами. Как обычно.
Раньше меня считали немым. Я не люблю разговаривать. Сейчас просто ставят диагноз "псих". Я привык.
В углу комнаты отдыха стоит шкафчик с книгами. Я поднимаюсь и иду к нему, стуча костылями по полу. На меня оглядываются сразу двое. Странноватая девушка — воспитатель, вся в фенечках. Парнишка моего возраста или чуть младше, со встрепанными короткими волосами.
Беру с полки первую попавшуюся книгу. Какой-то Маршак, стихи. Кладу на место. Вторая не лучше.
— Любишь читать, Кирилл? — спрашивает воспитательница.
Я — Кир. Не Кирилл. Но говорить это бесполезно. В документах я записан как Кирилл Мартов. Первый раз меня нашли ранней весной, на станции "Проспект мира" в Москве, когда ловили бродяг. Поэтому Мартов.
Я отрицательно киваю головой и отхожу от полки.
За окном шумят чьи-то голоса. Я выглядываю. Сквозь решетку видно малышню на прогулке, наверное, рядом детский сад.
За обедом пацан с взъерошенными волосами садится рядом.
— Первый раз поймали?
Я не отвечаю. Мешаю ложкой слишком горячий жирный суп. Есть еще неохота. Капитан накормила в отделении завтраком, все заставила съесть. Сказала, что у Тимура Акчурина родители умерли в аварии в прошлую пятницу. Сказала, что в МКДЦ меня не возьмут. Нет страховки. Дорого.
Обычно я не разговариваю со взрослыми и с ментами. Но ей сказал, что мне все равно.
— Ты вообще чтоль не разговариваешь? Ох. еть! А чо тебя в дурку не увезли сразу?
Вкусно. Я давно супа не ел. В "доме" мы питались всухомятку, чем придется. У Рустама от такой еды резало в животе, Рыжая бегала за лекарствами.
— Жихарева, не болтай, ешь! — кричит в нашу сторону тетка с завитыми ярко-красными волосами. Очередная воспитательница.
Я отрываюсь от еды, смотрю на соседа внимательней. Пацан как пацан, только худой очень. Короткие каштановые волосы. Карие глаза. На виске шрам. Только кадыка нет.
Девчонка.
Она краснеет и отворачивается. Я допиваю компот, разворачиваю стул, чтобы удобнее было вставать на костыли. Чувствую толчок сзади и растягиваюсь на полу. Очень больно рукам.
Все оборачиваются на грохот.
— Жихарева! — угрожающе начинает воспитательница, — Саша!
Про наказания в приютах я знаю. Ничего хорошего.
— Я сам упал, — говорю я, пытаясь сесть, — Сам.
Сесть трудно, но я подтягиваюсь на руках и почти добираюсь до стула. Меня подсаживает воспитатель.
— Все в порядке?
Киваю. Не первое падение. И не последнее.
Она отходит. От соседки доносится язвительное:
— Оно еще и разговаривает…
Сжимаю челюсти. Я привык. Так всегда бывает. Привык…
За десять минут до отбоя ко мне подходит один из парней, живущих в приюте. В разговорах его называли Серым. Наверное, Сергей.
— Куришь?
Качаю головой. Не люблю запах дыма.
— На Сашку не обращай внимания, она-дура, — неожиданно говорит он, — ее лечить давно пора, а эти сюсюкаются.
— Почему?
— Да е. нутая на всю голову потому что! Вообразила себя пацаном, ходит только в мужской одежде, ведет себя как муд…ла. Ее сюда не в первый раз отправляют, от нее мать отказывается.
Понятно. Плохо, но понятно.
— Если тебе помощь нужна, говори, — заключает Сергей и встает. В пальцах у него зажата сигарета, — Ладно, пойду покурю до отбоя.
Он уходит, а я ложусь на кровать, прислоняю к тумбочке костыли и смотрю в белый потолок.
Я урод, да. У меня не ходят ноги и на спине горб. Но и эта Жихарева тоже калека. По-другому, но калека.
Кровать вкусно пахнет стиральным порошком. Тонкое клетчатое одеяло колет тело даже сквозь штопаный пододеяльник. Я надеваю рубашку, которую мне дала кастелянша, накрываюсь с головой и засыпаю еще до отбоя.
Мне снится замок. Белый замок на скале. Тонкие башенки. Узкие переходы. Коридоры в зеркалах.
Из замка нет дороги вниз. Отсюда один выход — лететь. А я не могу летать. Я и ходить-то не могу.
Мне снится полет. Я никогда не летал. Я не знаю как это. Но я знаю, что это — счастье. Лететь в ночном небе. Слышать свист ветра в ушах. Чувствовать, как тебя подхватывают потоки воздуха.
Внезапно полет прекращается. На миг я повисаю в воздухе, а потом камнем падаю вниз, в темноту.
Падать страшно. Так страшно, что я просыпаюсь. И даже наяву тяжело дышу, будто падение еще не закончилось.
Еще ночь. Все спят. Только в коридоре слышится чей-то плач. Я узнаю голос.
Жихарева.
Если встану, разбужу всех остальных стуком костылей.
Сползаю на пол, с трудом перекидываю ноги и ползу к двери. Получается долго, зато тихо. Дверь полуоткрыта, выйти несложно.
