Мы шли, осаждали, штурмовали, снова шли, и не было силы, которая способна была бы остановить нас. Как не было силы, которая смогла мы внушить нам жалость к побежденным. Чем дольше держался город, тем хуже приходилось его жителям, когда мы, наконец, появлялись на улицах.
Мне самому это было не по нутру. Не то чтобы я был таким уж из себя добрым. Просто жутковато было смотреть, как женщины и дети, чтобы не попасть в рабство бросаются со стен, как старики запираются в домах и поджигают их, как обезумевшая орда солдат уничтожает все на своем пути, словно стая саранчи. Против грабежа самого по себе я не возражал, богатство еще никому не мешало жить. Тем более что добычу мы всегда зарабатывали в честном бою. Но зачем убивать все живое, включая собак и кошек? Безумие, самое настоящее безумие. Так мне казалось тогда. И я старался по возможности остаться в стороне от бойни, которая обычно начиналась после захвата городских стен. Может, я был не слишком хорошим солдатом. Но поделать с собой ничего не мог.
Так прошла вся весна и половина лета. Накануне июльских ид мы подошли к очередному городу, в котором засели крупные силы мятежников. Именно здесь и произошло событие, в результате которого, спустя несколько месяцев я едва не сгинул в мрачных лесах херусков.
Города берутся не мечом и копьем, а лопатой и киркой. В этом мы уже неоднократно могли убедиться. Под крепостными стенами мы превращались в трудолюбивых муравьев, готовых долбить хоть землю, хоть камень дни напролет. Каждая корзина земли, перенесенная на собственном горбу, каждое поваленное дерево, каждый удар кирки спасали еще одну солдатскую жизнь. Здесь уже командовали не полководцы, а инженеры, а главной ударной силой были не солдаты, а легионные рабы.
Этот штурм ничем не отличался от других. Мы разбили два лагеря, перекрыв любую возможность подхода подкреплений к городу. Обнесли свои позиции постами контрваляции[2] и принялись выравнивать и расчищать местность, для того чтобы подкатить к стенам осадные орудия. Нам повезло — город стоял на равнине, так что сооружать огромную насыпь не пришлось. Иначе провозились бы куда дольше. А времени у нас было немного. Поблизости находилась армия мятежников, которая вот-вот могла прийти на помощь осажденным. Так что мы спешили как могли. За лопаты взялись все — рабы, вспомогательные войска союзников, легионеры. Даже кавалерии пришлось потрудиться, хотя это им было совсем не по нраву.
Одновременно с подготовкой почвы вдали от стен строились башни и «черепахи»,[3] спешно собирались баллисты и онагры. В лагере не стихал стук молотков и визг пил. Война это почти всегда либо безумная спешка, либо томительное ожидание. Никогда ничего не происходит вовремя… С другой стороны города наши начали делать подкоп под стены. Та еще работенка.
Осажденные тоже не сидели на месте. Атака на наши передовые посты следовала за атакой. Ребятам приходилось там несладко. Приходилось сменять передовые части дважды в сутки, утром и вечером. Слишком уж напористы были мятежники. Еще бы, они хорошо знали, что будет, если подойдем вплотную к стене…
Несколько дней прошли в земляных работах и отражении вылазок гарнизона. Те, кто был на передовой рассказывали, что видели несколько раз среди атакующих женщин, которые бросались на мечи так же храбро, как мужчины. Новость была одновременно и плохая и хорошая. Хорошая — если даже женщины идут в атаку, значит гарнизон не так велик, как мы думали. Плохая — мятежники решили драться насмерть. Впрочем, насмерть бился каждый второй город. Мы уже почти перестали обращать на это внимание.
Вскоре мы приблизились ко рву. Это был совсем не тот ров, что нам пришлось преодолевать в учебном лагере. Тут уже не выстроишь настил из щитов, по которому пройдут остальные. Чтобы засыпать его, мы подвели свои башни как можно ближе и те принялись обстреливать стены, пытаясь прогнать с них защитников. С башен баллисты, «скорпионы» и лучники осыпали стрелами, камнями и дротиками мятежников, пока наши под прикрытием «черепахи» заваливали ров землей, плетенками из прутьев, фашинами.
Возле стен становилось все горячее. Постоянно прибывали раненые. Обожженные, обваренные, придавленные тяжелыми камнями, пронзенные стрелами и дротами. Недостатка в боеприпасах осажденные не знали.
Несколько раз и наша центурия отправлялась к стенам. Но нам везло, в нашу смену мятежники вели себя потише. Десяток раненых и один убитый — не такие уж серьезные потери для такого дела. Из моей палатки не пострадал никто. Только Крыса как всегда отличился — уронил себе на ногу здоровенный камень. Камень выскользнул из влажных от пота ладоней и размозжил несколько пальцев на ноге. Я не знал, смеяться мне или злиться. Быку я, конечно, доложил о происшествии, но упросил не судить Крысу за нарочное нанесение себе увечья. В общем-то, с каждым могло случиться. Хотя с этим парнем такое случалось подозрительно часто.
Наконец, после того, как мы перетаскали десятки тысяч корзин земли, перекопали чуть ли не всю долину, вырубили все близлежащие рощи и уничтожили все съестное на несколько миль вокруг, настал день штурма. Осада и так слишком затянулась. Оказалось не так-то просто пробить брешь в стене. За ночь защитники успевали кое-как залатать поврежденный тараном участок. И каждое утро нам приходилось начинать все сначала, теряя под градом стрел и камней людей.
Правда, к этому времени дела осажденных были довольно плохи. По словам многочисленных перебежчиков, добрая половина города настаивала на сдаче. Из-за разногласий, на улицах то и дело вспыхивали ожесточенные схватки между желающими сражаться до конца и сторонниками капитуляции. Голодный, ослабленный гарнизон, растерянные жители, болезни и нехватка воды, сводившие в могилу по сотне человек в день — мы были уверены в том, что недорого заплатим за победу. Гадатели предвещали благополучный исход боя, а озверевшие от изнурительных земляных работ солдаты так и рвались в драку.
Ничто так не раздражает нас, как сопротивление заведомо обреченного противника. Глядя на лица ребят, я понимал, что город ожидает бойня.
Накануне штурма меня вызвал в свою палатку Бык.
— Завтра на рассвете начинаем, — сказал он. — Люди готовы?
— Да, Квинт.
— Надо сравнять с землей этот поганый городишко.
— Да, центурион.
— А чего рожа такая недовольная? Не нравится наша работа? — Бык исподлобья посмотрел на меня.
— Никак нет, центурион, нравится… Только вот женщин да детей убивать как-то…
— Помолчи, декан. Сначала ума наберись, а уж потом рассуждай. Ты этих баб видел? Да любая из них за радость сочтет тебе глотку перерезать или в спину вилы воткнуть. А варварские щенки еще в колыбели римлян ненавидят. Они враги, а врагов надо убивать. Тебе за это деньги платят.
— Врагов — да. Но не детей.
Вместо ответа Бык приспустил с плеча тунику и повернулся ко мне спиной. Чуть ниже шеи белел длинный рваный шрам, от позвоночника он косо спускался к левому боку и исчезал под одеждой.
— Видишь?
— Вижу.
— Это единственный шрам на спине, — проговорил Бык, поправляя тунику. — Я никому его не показываю. Для тебя сделал исключение. Знаешь, почему?
— Нет, центурион.
— Потому что ты туп, как самый настоящий мул. Я начинал свою службу здесь же, в Паннонии. В консульство Африкана Фабия и Юлла Антония, когда мы впервые пришли на эти земли с оружием в руках. Эту отметину, — Бык ткнул большим пальцем себе за спину, — я получил не в сражении. Мы тогда вошли в какую-то деревеньку. У нас был строгий приказ — не трогать мирных жителей… И мы действительно вели себя мирно. Я даже угостил одного мальчишку лепешкой… Ему было лет семь. Он выглядел так, будто не ел несколько дней и с жадностью набросился на черствую солдатскую лепешку. Я был тогда чуть постарше тебя. И так же наивен. Поумилявшись этому маленькому голодному сиротке, я собрался идти и повернулся к нему спиной. Сам догадаешься, что он сделал?.. Этот малолетний ублюдок выхватил непонятно откуда меч и попытался снести мне башку. В благодарность за то, что я не дал ему помереть с голоду. Вот так-то… А ты говоришь, дети. Впрочем, я не за этим тебя позвал. Я перехожу в центурионы второй когорты. Еду в Германию, в семнадцатый легион. Ты отправишься со мной. Мне там понадобятся смышленые парни.
