— Он ведь очень высокий, — Филипп гордился собой: он помнил подобный ход в каком-то телесериале. — Ему, должно быть, пришлось нагнуться, чтобы заглянуть тебе в глаз.

— Да, пришлось, пришлось, — Сента закивала довольно. — Он нагнулся и поднял мое лицо к свету, чтобы посмотреть, что там в глазу. — Тут Филипп улыбнулся, ведь догадка его подтвердилась: Арнэм-то не выше пяти футов росту, а то и ниже. — Он стоял ко мне так близко, как ты сейчас. Я знала, куда нанести удар. И вонзила стеклянный кинжал ему в сердце.

— Что вонзила? — переспросил Филипп, чувствуя, что его уже забавляет эта изобретательность.

— Неужели я никогда не показывала тебе свой венецианский кинжал? Он из муранского стекла, острый как бритва. Когда вонзаешь его, рукоятка отламывается и остается только след. Жертва даже не истекает кровью. У меня было два таких, но первый я использовала на что-то еще, теперь вот и второго нет. Я купила их в Венеции, когда путешествовала. Но мне жаль собаку, Филипп. Она подбежала к мертвому хозяину и заскулила. Это было ужасно.

Он никогда не был в Венеции, мало знал об этом городе и еще меньше — о муранском стекле. Пришлось сдержаться, чтобы не спросить, надела ли Сента карнавальную маску с клювом и черный плащ.

— Завтра сообщение об этом будет во всех газетах, — говорила она, — я их не часто просматриваю, но завтра обязательно куплю какую-нибудь, чтобы прочитать. Нет, не так! Я лучше поднимусь к Рите и Джейкопо и посмотрю новости по телевизору.

Но сначала она примет у них ванну. Крови скорее всего нет, но в любом случае она не чувствует себя чистой после того, что совершила. А чтобы кровь была не видна, она надела темно-красную блузку. Если пятна и есть, но, наверное, совсем мелкие: Сента тщательно осмотрела все вещи, пока ехала в поезде.

Филипп пошел за ней наверх, сначала на первый, потом на второй этаж. Раньше он никогда не был в этой части дома. Там то же безнадежное запустение, убожество и пыль. Он окинул взглядом комнату: незаправленная кровать завалена пластиковыми мешками, из которых торчит одежда. У стен громоздятся картонные коробки из-под банок с консервами. Мухи, жужжа, вьются вокруг лампочек, на которых нет абажуров. Сента пошла в ванную — там стены и потолок были ярко-зеленые, а линолеум разноцветный. Снятую одежду она бросила в кучу на пол.

Произошло непредсказуемое: Филипп обнаружил, что не испытывает к ней никакого влечения. Он смотрел на раздетую, несомненно красивую девушку — и ничего не чувствовал. Она была даже не как картина, даже не как фотография — она была так же асексуальна, как каменная Флора. Филипп закрыл глаза, потер их кулаками, снова открыл и посмотрел, как Сента погружается в воду — и опять ничего не ощутил. Лежа в ванне, Сента рассказывала, как возвращалась на метро, как сначала боялась, что за ней кто-то следит, как потом ею овладела навязчивая идея, будто где-то на одежде есть пятно, как она рассматривала свои пальцы, ногти. Филиппу стало страшно, и с этим ничего нельзя было поделать. Сента говорила о том, к чему он испытывал особенное отвращение, — о преступлении, о том, что показывают в триллерах, об омерзительном насилии.

Не в силах оставаться с ней в ванной, Филипп пошел бесцельно бродить по комнатам. Сента позвала его ласково, но так, словно ничего между ними не было, словно он обычный гость.

— Пойди посмотри на последний этаж, я там когда-то жила.

Филипп поднялся наверх. Помещения там были меньше и теснее, потолок скошен. На этаже располагались три комнаты, без ванной, но с уборной и небольшой кухней, где в углу стояла очень старая плита, а еще была ниша, в которой, возможно, когда-то помещался холодильник. Все окна закрыты, и на одном из подоконников стояла зеленая винная бутылка — та, которую видно с улицы. Из-за духоты и пыли создавалось впечатление, что окна здесь не открывали месяцами, годами. Солнце светило ярко, но казалось, что оно очень далеко: грязное стекло висело пеленой тумана между комнатой и миром снаружи. Крыши Куиннс-парка и Кенсала выглядели как выцветшие или засвеченные фотографии.

Филипп поднялся наверх не просто так. Он пришел побыть наедине с болью и страхом, но теперь отвлекся и прохаживался по этажу в каком-то изумлении. Грязь поражала, хотя к мусору в этом доме он вроде начал привыкать, запах стоял густой, где-то пахло горелой резиной, где-то — рыбой и чем-то сладким; в уборной с побуревшим унитазом вонь была резкой и кислой, как от гнилого лука. Но на этаже есть комнаты, это — жилье. Филипп по привычке обратил внимание на большие шкафы с дверями, обшитыми панелями, половицы, раковину из нержавеющей стали, карниз для занавесок и кое-что из мебели.

Сента позвала его. Спустившись, он спросил:

— Почему ты переехала в подвал?

Она засмеялась, как всегда мелодично:

— Ах, Филипп, видел бы ты свое лицо! Ты, кажется, меня осуждаешь, — Сента постаралась улыбнуться, — но мне не нравилось подниматься так высоко по лестнице. Да и что делать со всеми этими комнатами?

Она вытерлась, надела серебристое платье с серым цветком, и они отправились обедать. Доехали до Хэмпстеда и уселись в летнем кафе, где ели булочки, сыр, салат и пили игристое розовое «Ламбруско». Потом пошли гулять по парку, и Филипп тянул время, чтобы отдалить возвращение на Тарзус-стрит. Он чувствовал, что вряд ли сможет заниматься с ней любовью. Он был опустошен: то, что казалось большой любовью, пропало, исчезло. И чем больше говорила Сента — а говорила она обо всем подряд: о богах и людях, о магии, об убийствах, о том, что общество называет преступлением, о себе, о нем и об их будущем, о своем прошлом, об игре на сцене — тем хуже становилось Филиппу. Его холодная ладонь вяло лежала в ее теплой руке.

Филипп предложил пойти в кино, в «Эвримен» или «Скрин» в Бакхерст-Хилле, но Сента хотела домой. Она всегда хотела к себе. Ей нравилось сидеть взаперти под землей. Не потому ли она переехала в подвал, что наверху чувствовала себя слишком уязвимой?

Они легли рядом, и Сента заснула. Филипп вздохнул с облегчением, хотя и понимал, что оно временное. Он обнял Сенту и почувствовал, как в такт дыханию поднимается и опускается ее тело. Она живая. Но страсти в нем было не больше, чем если бы рядом лежала мраморная статуя в натуральную величину.

Теперь его очередь оставить записку. «Увидимся завтра. Спокойной ночи». Он еще не написал «с любовью», но напишет: «Со всей любовью, Филипп». Он осторожно встал, чтобы не потревожить ее сон, закрыл окно и ставни. Сента, лежащая на постели, очень красива: глаза закрыты, длинные медные ресницы покоятся на белой коже, как мотыльки, сомкнутые губы словно высечены из мрамора, с щербинками в уголках, как у Флоры. Он поцеловал ее и вздрогнул: ему показалось, что он целует смертельно больную или труп.

Перед уходом Филипп удостоверился, что ключи на месте, в кармане. Но в глухом резком звуке, с которым за ним закрылась входная дверь, он услышал что-то вроде финального аккорда. Впрочем, нет, ничего не закончилось. Все только начинается.

На самом деле Арнэм не был маленького роста. Нельзя назвать невысоким человека ростом метр шестьдесят. Это только Филиппу, который намного выше, может так казаться. Арнэму не нравились собаки, да, но теперь-то он женат. А если это собака жены? Может, его жена любит собак, и у нее еще до замужества был скотч-терьер. Если бы Арнэм женился на Кристин, они оставили бы Харди, нет никаких сомнений. Филипп думал обо всем этом по дороге домой. В гостиной он застал Фи с Дареном и Кристин. Они смотрели телевизор.

Сейчас будут новости, короткий воскресный выпуск. Филиппа уже подташнивало. Сам бы он не стал включать телевизор, он не хочет ничего знать, но теперь уже поздно, надо остаться и все выяснить. Его тревогу усиливали постоянные восклицания Дарена, который подгонял диктора, чтобы тот побыстрее все отчитал и перешел к новостям спорта. Об убийстве не сообщили, вообще ни об одном, и Филиппу полегчало. Он спросил себя, можно ли быть таким глупым и хотя бы на минуту поверить в то, что Сента кого-то убила, Сента — маленькая, хрупкая, с детскими пальчиками!