Когда Вырубова ушла, Гришка, заметив ошеломление монаха, не без горделивой усмешки намекнул, что нечто подобное происходит и с «царями». И это походило на правду.

Илиодор принялся разоблачать Гришку не раньше, чем набрал достаточно, как ему казалось, компромата. И тогда уже накинулся на него со всей неистовостью своего темперамента. Не щадил он и церковных покровителей Гришки.

Его пытались урезонить, потом последовал указ о высылке его из Царицына. В ответ Илиодор забаррикадировался в своем монастыре вместе с тысячами преданных ему богомольцев и продолжал произносить громовые речи, а газеты разносили их по всей стране. Столыпин уже готов был брать штурмом взбунтовавшийся монастырь. Но кончилось тем, что указ о высылке монаха был отменен. Его пригласили в Петербург, царь удостоил его аудиенцией.

«Николай, считающий, по словам самого же Распутина, „старца“ Христом, на приеме страшно нервничал, моргая своими безжизненными, усталыми, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правой рукою и подергивая мускулами левой щеки, едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следующее:

— Ты… вы ты не… трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил… говорил. Да. Его нужно слушать. Он наш… отец и спаситель. Мы должны держаться за него… Да… Господь его послал… Он… тебе, вам, ведь говорил, что… жидов, жидов больше и революционеров [надо ругать], а министров моих не трогай… На них и так нападают враги… жиды. Мы слушаемся отца Григория, а вы что же…»[390]

Когда разговоры о скандальных похождениях Гришки перекочевали в газеты, Николай потребовал от Столыпина прекратить вмешательство в «частную жизнь его семьи». Увы, карать газеты можно было за революционную пропаганду или за «оскорбление величества»; похождения Григория Распутина под эти категории не подпадали. На газеты оказывали неофициальное давление, но заставить их замолчать можно было только одним путем — удалением Гришки от трона. Столыпин вызвал к себе Распутина и, пригрозив полицейскими мерами, велел ему немедленно уехать в Покровское. По свидетельству М. В. Родзянко, которому об этом говорил сам Столыпин, он действовал при «кажущемся безмолвном согласии государя».[391] Видя, что дело приняло нешуточный оборот, Гришка подчинился. Но государыня пришла в ярость. Закатив сцену августейшему супругу, она отправила Вырубову за старцем, и та с торжеством вернула его.

Когда Распутин опять появился в Петербурге, Илиодор и епископ Гермоген, у которого тот остановился, зазвали Гришку к себе. Тот пришел — насупленный, готовый к тяжелому разговору, со слабой надеждой на примирение. Они попытались вразумить и усовестить его; требовали, чтобы он перестал злоупотреблять доверием царя и царицы; объясняли, что своим присутствием при дворе, чем он к тому же не перестает хвастаться, он наносит царю и всей России страшный вред. Завязался спор, посыпались оскорбления, и — два дюжих священнослужителя набросились на Гришку с ножом.

Распутин, Гермоген и Илиодор

По одной версии, они хотели его убить, по другой — кастрировать. Обливаясь кровью, рыча от боли и ярости, Гришка сумел вырваться из западни. Пощады с его стороны ждать не приходилось. Без суда и следствия Гермоген был лишен сана и сослан в дальний монастырь. Илиодор скрылся, но был пойман и под конвоем препровожден в другой далекий монастырь, где содержался под стражей, как в тюрьме. Оттуда ему удалось бежать за границу. Он отрекся от монашества и стал публиковать скандальные разоблачения. Самой убийственной была публикация писем императрицы и ее дочерей к «отцу Григорию». Когда они еще дружили, Гришка показал Илиодору пачку таких писем, сполна насладился его изумлением и подарил по одному письму от царицы и от каждой из великих княжон. Вот что говорилось в письме Александры Федоровны:

«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю мне одного, заснуть, заснуть, на веки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце… Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя. М[ама]».[392]

Публикации Илиодора проникли в Россию, а о том, чтобы они как можно шире разошлись, позаботились многие, и больше всех — А. И. Гучков, лидер октябристов, то есть партии власти, в Государственной Думе.

Столь откровенное письмо Александры Федоровны отнюдь не доказывало, что она была в интимных отношениях с Гришкой. Во дворце Распутин вел себя развязно, но известной черты не переступал. Даже в отношениях с Аннушкой Вырубовой он держал дистанцию. Позднее, при Временном Правительстве, когда Вырубова оказалось под следствием, она говорила, что Распутин как мужчина был ей «неаппетитен». А когда ей не поверили, она потребовала медицинского освидетельствования, и оно подтвердило: главная-то распутинка — девственница! Не приходится спорить с Коковцовым, когда он пишет, что письмо царицы к старцу было «проявлением ее мистического настроения». Но, по его же словам, оно «давало повод к самым возмутительным пересудам».[393]

Как минимум, давало повод! Жена цезаря — и такое подозрение!

Ну, а сам цезарь? Что испытывал несчастный царь, когда ему пришлось познакомиться с излияниями его августейшей супруги к Григорию Ефимовичу, — даже если он не сомневался в том, что для нее этот мужик — только облако в штанах?

Но гневался он не на свою истеричку-жену, не на старца, сорившего такими письмами, даже не на Илиодора, опубликовавшего их в зарубежье, и не на Гучкова, почти открыто распространявшего гектографические копии в Государственной Думе и по всей России. Виноваты были чины, которые допустили, не доглядели, не пресекли…

«Виноватее всех», конечно, был главный страж порядка, министр внутренних дел А. А. Макаров. «Я застал его в очень угнетенном настроении, — вспоминал Коковцов. — Он только что получил очень резкую по тону записку от государя, положительно требующую от него принятия „решительных мер к обузданию печати“ и запрещению газетам печатать что-либо о Распутине».[394]

От Макарова требовали невозможного, как годом раньше от Столыпина. Но если Столыпин тогда отреагировал высылкой Распутина из столицы, хотя бы кратковременной, то его преемники пошли другим путем.

Коковцов пишет, как Макаров, министр по делам печати и он сам уламывали редакторов и издателей газет. «Я воспользовался визитом ко мне М. А. Суворина и Мазаева [из „Нового времени“] и старался развить перед ними ту точку зрения, что газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, — играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти».[395]

Но если не одна, то другая газета подхватывала очередной скандал, а остальные перепечатывали, комментировали, смаковали подробности.