Не может подлежать пересмотру главное: Кишиневский погром был прямым следствием имперской, шовинистической, антисемитской политики, которуюв то время олицетворял и проводил в жизнь Плеве.

Подводя итог этой главе, можно сказать, что не все погромы правительство организовывало. Но те, что оно не организовывало, — оно поощряло. А если не поощряло, то попустительствовало. А когда не организовывало, не поощряло и не попустительствовало, тогда пресекало. И погромов не было или их гасили в зародыше. Как повествует Солженицын, после убийства Столыпина евреем Богровым, «председатель молодежного „Двуглавого орла“ Галкинпризвал разгромить киевское Охранное отделение, проморгавшее убийство, и бить евреев, [но] его обуздали тотчас. Вступивший в премьер-министры [В. Н.] Коковцов срочно вызвал в город казачьи полки… и разослал всем губернаторам энергичную телеграмму: предупреждать погромы — всеми мерами, вплоть до оружия» (стр. 441).

Главой киевской черносотенной организации «Двуглавый орел» был студент Владимир Голубев (а не Галкин), но неточность в пернатой фамилии «истинно-русского» патриота — далеко не самый крупный промах Солженицына. Куда существеннее в данном контексте подробность, им не упомянутая: Голубев и его орлята рвались к погрому задолго до убийства Столыпина. Именно для того, чтобы накалить страсти и устроить погром, они развернули ритуальную агитацию вокруг убийства Ющинского. Власти ритуальную агитацию подхватили, а погром устроить не позволили, ибо в то время это не отвечало видам правительства.[124]

И погромов не было.

Как не вернуться в 1880-е годы и не сопоставить этот факт с тем, что после убийства императора Александра II группой террористов, которую возглавляли русский крестьянин Андрей Желябов и русская дворянка Софья Перовская, а бомбометателями были русский студент Николай Рысаков и поляк Игнатий Гриневецкий, по югу России покатились волны еврейских погромов, да таких, что власти не могли совладать с ними целых три года — до тех пор, пока министра внутренних дел графа Игнатьева не сменил Толстой. И можно ли считать простой случайностью, что начальником Департамента полиции при Игнатьеве был тот же Вячеслав Константинович Плеве, который двадцатью годами позднее, уже в качестве министра внутренних дел, нажал спусковой крючок Кишиневской бойни?

Не знаю, много ли найдется простаков, готовых поверить Солженицыну, что все это — результат расхлябанности, недосмотра, а не злого умысла, продиктованного политическим расчетом.

Главы, посвященные революционному движению, — одни из самых обстоятельных в книге Солженицына. Около двадцати пяти страниц посвящено только его раннему этапу. Однако о том, чем оно было вызвано, из книги понять невозможно. Неадекватен сам зачин этого повествования:

«В России 60-70-х годов XIX в. при широкой поступи реформ — не было ни экономических, ни социальных оснований для интенсивного революционного движения. Но именно при Александре II, от самого начала его освободи тельных шагов, — оно и началось, скоропалительным плодом идеологии». (Стр. 213).

Как же так? Если ни экономических, ни социальных оснований не было, то откуда же свалилась эта напасть? И что значит — скоропалительный плод идеологии? Официальная идеология в России того времени базировалась на известной формуле С. С. Уварова «православие, самодержавие, народность»; на неофициальном уровне западники спорили с славянофилами, но Солженицын, конечно, имеет в виду другую идеологию — ту, которая питала революционные настроения. Но разве эта идеология и основанное на ней движение возникли в 1860-е годы?

Всякий, кто хоть немного знаком — пусть не с историей, а хотя бы только с классической русской литературой — знает, что это не так. Даже если не уходить в далекие времена разинщины и пугачевщины, то как не вспомнить, что движению шестидесятников предшествовало беспощадно травимое, но не вытравленное свободомыслие тридцати летней николаевской эпохи, когда властителями дум в «стране рабов, стране господ» был отнюдь не Уваров с его трехголовой формулой, а гонимые или едва терпимые Пушкин, Лермонтов, Белинский, Грановский, Герцен. Достаточно вспомнить хотя бы то, с каким восторгом в самом начале царствования Александра II встретили в обеих столицах амнистированных декабристов, чтобы понять, насколько общественное сознание уже было подготовлено к новому подъему (а не началу!) революционной волны. Не говорю уже о том, как подхлестнула этот подъем бездарно проигранная Крымская война, в одночасье превратившая жандарма Европы, перед которым все трепетало, в «бумажного тигра». Ну а если добавить прозябание основной массы народа в бесправии и невежестве, что не могло не возмущать всякого развитого человека, не лишенного совести; произвол режима «столоначальников» (М. Е. Салтыков-Щедрин); половинчатость наиболее важной из реформ, при которой освобождение крестьян от крепостной зависимости — колоссальный шаг вперед! — сопровождалось уполовиниванием крестьянских земельных наделов да сохранением крестьянской общины, что делало лично свободных крестьян экономически прикрепленными к этим — не им самим, а миру принадлежавшим — наделам.[125] А если вспомнить относящийся именно к этому времени колоссальный исторический сдвиг: появление на общественной арене нового активного класса — разночинной интеллигенции, отвергавшей традиционные ценности дворянской культуры и остро нуждавшейся в своей, особой, демократической (скоропалительной или нет, — это уже вторично) идеологии, выдвигавшей на первый план такие ценности, как труд, свобода, образование, научный и общественный прогресс, равноправие всех сословий и национальных меньшинств, женское равноправие, — то этого ли недостаточно, чтобы понять, что серьезнейших причин для революционного движения[126] шестидесятников вполне хватало!

Все это Солженицын оставляет за пределами своего рассмотрения, чтобы отметить только одну малосущественную для истории, но важную для него деталь: «в петербургских студенческих волнениях 1861 [года] уже встречаем [еврейские имена] Михаэлиса,[127] Утина и Гена» (стр. 213).

И дальше страница за страницей терпеливо наполняются еврейскими именами, причем наряду с более или менее видными революционерами, такими, как Марк Натансон, Арон Зиндулевич или Григорий Гольденберг, перечисляются десятки, даже сотни давно и безвозвратно забытых — в силу их незначительности — имен.[128] В результате, хотя и не утверждается прямо, но целенаправленно создается впечатление, что эти бесчисленные евреи и создавали революционное напряжение в спокойном, благодатном, гармоничном православно-самодержавно-народном социуме 1860-70-х годов; что никаких оснований для недовольства — кроме искусственно возбуждаемых этим чужеродным элементом — в стране не было.

Правда, Солженицын делает оговорку: «Если речь на последующих страницах идет преимущественно о евреях — то это лишь по кругу нашего обозрения, а не означает, разумеется, что среди русских не было многих и важных революционеров» (стр. 213). Почему же так селективен очерченный им круг? В книге, посвященной тому, как русские и евреи жили вместе в одной стране, — не естественно ли повествовать об их совместном участии в революции? Но именно этого Солженицын избегает и даже свою вялую оговорку перечеркивает предшествующим ей пассажем:

«Участие евреев в российском революционном движении требует нашего внимания, ибо радикальная революционность стала растущей стезей активности среди еврейской молодежи (курсив мой, стиль автора — С. Р.). Еврейское революционное движение стало качественно важной составляющей революционности общерусской» (стр. 213). Ну а дальше евреи уже превращены в «зажигательную смесь в революции» (стр. 235).