— Мы идём за чемоданом, да? — спросил я когда мы приблизились к вокзалу.

— Какой же ты неисправимый прозаик. Забудь об этом чемодане, ведь это наши последние часы здесь.

— И что мы будем делать в эти последние часы?

— Мне хочется пойти потанцевать. Туда, куда мы с тобой ходили в тот вечер.

— Где Американская рубашка чуть не перебил мне нос?

— Нет… Там, где я тебя поцеловала.

— Где же это было? Поцелуй помню, но место забыл.

— А я забыла поцелуй, а место помню.

— Этого ты могла бы и не говорить, — буркнул я. — И без того он мне слишком дорого обошёлся. Зачем ты, в сущности, подставила губы?

— Потому что таков обычай… И потому что твои глаза просили поцелуя…

— Как ты милосердна. Только после каждого подаяния приходится готовиться к пощёчине.

Мне показалось, что я задел её за живое, потому что она отвернулась и стала смотреть на приближающуюся, ярко освещённую пристань.

Но по дороге Ева развеселилась, а в саду с пёстрыми бумажными фонариками стала ещё веселее, и мы много танцевали и пили несколько больше, чем обычно, по случаю последнего вечера в этом городе, и никто не задевал нас.

— Знаешь, — сказал я, — что танцплощадки не ваше изобретение. У нас там много таких танцплощадок, под открытым небом, возле Сены, и парни исполняют на аккордеонах мелодии не хуже ваших.

— Слышала я ваши аккордеоны, — ответила девушка. — Они навевают грусть.

— Это когда их слушаешь одна, но когда человек один, всё навевает на него грусть. Если ты придёшь сюда как-нибудь вечером одна, так ли будут звучать для тебя аккордеоны, как сейчас?

— Зачем ты говоришь мне всё это? — она нахмурилась. — Чтобы развеселить? Давай выпьем ещё немного.

— Давай пить много. Но что это с тобой? Раньше ты совсем не пила.

— Потому что это отражается на внешности. Вы, мужчины, не можете понять, как трудно быть красивой, — приходится постоянно следить за собой, тем более, когда нет ничего другого, кроме красоты.

Сейчас, когда она сидела напротив меня с едва порозовевшим от вина лицом, с полуоткрытыми розовыми губами и глубокими карими глазами, тёплыми и ласковыми, она казалась мне прекраснее, чем когда бы то ни было, и казалось невероятным, что она сидит возле меня и гладит мою руку, а ужин и вино и цветные фонарики делали всё это ещё более нереальным, и я боялся, что если закрою глаза, то всё окружающее исчезнет, и я окажусь в темноте своего гостиничного номера или в бистро рядом со статуей кондотьера.

Вернулись мы очень поздно и очень поздно заснули. Не знаю, сколько времени прошло, когда я сквозь сон услышал бой часов и почувствовал, что Ева встаёт.

— Куда ты? Что случилось? — спросил я.

— Иду за чемоданом. Разве ты не видишь — уже светает.

Я попытался открыть глаза.

— Спи, спи, — прошептала она и погладила меня по лицу. — Я скоро вернусь.

И я снова погрузился в сон, чувствуя, что нежные губы легко прикоснулись к моему лбу.

Телефон зазвонил резко, отрывисто, и я, ещё не придя в себя после сна, протянул руку к трубке.

— Восемь часов, — услышал я голос мальчика из отеля. — Вы просили разбудить вас в восемь.

Я ответил что-то, потом спохватился.

— Когда придёт дама, попросите её подождать меня. Я сейчас спущусь.

Наш поезд отходил в девять часов, времени оставалось в обрез. Я побрился и подставил голову под струю холодной воды, чтобы немного снять тяжесть, всё ещё мучившую меня после выпитого вечером вина. Потом оделся, и хотя люблю порядок, начал беспорядочно запихивать вещи в чемодан, чтобы Еве не пришлось ждать. В чемодан одна за другой отправлялись все те вещи, которые сопутствуют любому путешествию: грязное бельё и цветные открытки, путеводитель и плавки, облепленные песком, никому не нужная коробка, украшенная ракушками, несколько книг, которые я захватил с собой и которые ни разу не раскрыл.

Я сошёл вниз, но Евы всё ещё не было. Позавтракал. Евы всё не было. Внезапно вместе с тупой болью в голове я почувствовал другую боль, острую и пронизывающую. «А если она вообще не придёт?» Я встал и зашагал по широким плитам холла. Плиты были чёрные и белые, и я невольно старался ступать только на белые, словно это могло помочь благоприятному разрешению вопроса. Нет, она не может не прийти. Хотя бы потому, что обещала. Просто потому, что это невозможно. Чёрная. Белая. Чёрная. Белая. Она задерживается из-за багажа. Из-за всех этих ненужных, не представляющих никакой ценности мелочей, которые женщины тем не менее постоянно таскают с собой. Возьмёт с собой лак для ногтей, хотя его и осталась одна капля, и начатую губную помаду, словно в Париже нет лака и помады. Чёрная. Белая. Чёрная. Белая. Кроме того, женщины всегда опаздывают и, разумеется, в первую очередь красивые. Дойдёт до двери и опять вернётся за чем-нибудь, снова встанет перед зеркалом. Опаздывают, но не на столько, чтобы упустить поезд. Просто появляются в последний момент, и приходится бежать потом, как сумасшедшему, и драться за места.

Я расхаживал, выбирая плитки, а паренёк в кассе перебирал квитанции, не обращая на меня внимания. Он перевидал немало таких, как я, которые ждут. В этом отеле останавливаются самые различные типы. Все эти квитанции были для типов, которым предстояло уехать в один день со мной.

Большие старинные часы на стене громко тикали. В этом громком тиканье было что-то нахальное и вызывающее. Могли бы работать и потише, тем более, что время они всё равно не производят. Без двадцати девять. Рано. Даже совсем рано. Вокзал в трёх шагах отсюда. Две минуты на дорогу, минута на то, чтобы сесть в вагон.

Но я не мог ничего не делать. Не мог оставаться в этом пустом холле.

— Послушайте, — сказал я. — Я пойду занимать места. Если придёт дама, скажите ей, что я на вокзале. Четвёртая линия.

— Хорошо, господин.

Я заметил, что к пристани подошёл пароход, и подождал, пока выйдут пассажиры. Евы среди них не было.

«Пока придёт следующий пароходик, я вернусь. Не пропущу его.» Я взял чемодан и стал подниматься по ведущей к вокзалу лестнице, всё время оборачиваясь, на всякий случай.

Пассажиры уже рассаживались по вагонам, но свободные места всё ещё можно было найти, и я отнёс багаж в последний вагон, чтобы не пришлось далеко бежать, если Ева запоздает. Я спустился к пристани и дождался следующего пароходика. Из него вышло множество людей, но Евы среди них не было. «А вдруг она приехала, пока я был на вокзале? Пароходики приходят, когда им заблагорассудится. То их жди часами, то они идут один за другим.»

— Нет, вас никто не искал, — сказал мальчик в отеле.

— Вы всё время находились здесь?

— Да, — ответил он. — Мне за это платят.

Я снова бросился на пристань. Она была пуста. Часы показывали без десяти девять.

«Ты трус, — подумал я. — Играешь в кошки-мышки. Скажи прямо, что станешь делать, если она не придёт? В этом вся суть.»

Я всё время избегал думать об этом, потому что при одной лишь мысли о том, что Ева может не прийти, у меня прерывалось дыхание. Но до отхода поезда оставалось десять минут, и эта мысль напрашивалась сама собой.

«Никуда не уеду, — с ожесточением подумал я. — Не тронусь с места, пока она не приедет. Ещё ничего не потеряно.»

Но это были пустые слова. Пустые слова, потому что у меня не осталось ни копейки, и я прекрасно знал, что нахожусь в безвыходном положении, и только упрямлюсь, как ребёнок.

Минуты бежали. А пароходика всё не было.

«Какой ты дурак. А что, если она сошла, пока ты находился в отеле? Положительно сошла и отправилась прямо на вокзал и теперь разыскивает тебя, а ты решаешь здесь вопросы жизни и смерти.»

Я побежал прямо на перрон. На четвёртой линии было только несколько провожающих, пассажиры уже вошли в вагоны. Евы не было. До отхода оставалось пять минут. Мне тоже пора было садиться.

«Посмотрю ещё раз, — сказал я себе. — Нужно посмотреть. Иначе я всегда буду думать, что потерял её, потому что не посмотрел ещё раз».