— Это не судебная медицина.

— Судебная — не судебная, всё равно она всегда интересна. У меня друг, так он просто мечтал о медицине, как некоторые мечтают о большой любви…

— И что же?

Я небрежно машу рукой.

— Не состоялось… Но это уже совсем другая история. Вернёмся к нашей. Я вот смотрю — сидите, работаете. Научный труд, по всей вероятности. И немало сделано. И всё это пойдёт прахом?

— Ваше участие меня трогает, но я вас не понимаю.

— Всё пойдёт прахом, говорю. Рухнет.

— Почему рухнет?

— Из-за того, что вы совершили глупость. Из-за того, что продали Маринову цианистый калий. Да, сколько вам, между прочим, заплатил за это покойник перед тем, как сделаться покойником?

Лицо Колева снова приобретает привычно хмурое выражение.

— Ничего я не продавал. Никто мне ничего не платил.

— Слушайте, доктор, — говорю, — бывают случаи, когда упорство приносит желанные результаты. В научной работе, например. Но сейчас оно абсолютно бессмысленно. Вот это видите?

Я вытаскиваю из карманов выписки из протоколов.

— Не понимаю, — упирается врач.

— А если я покажу вам здесь имя Евтимовой, вашей родственницы, биолога, поймёте?

Он отрицательно качает головой.

— Ничего не понимаю.

— Очень жаль, — повожу я плечами. — Стало быть, я ошибся. Стало быть, шерше ля фам. Тогда придётся задержать Евтимову.

— Вы шутите? — вскакивает Колев. — Что общего может иметь Евтимова с… с…

И почему это все думают, что я вечно шучу? Лицо, что ли, у меня такое?

— С отравлением Маринова, хотите вы сказать? Что ж, могу объяснить. Я только что был у Евтимовой, показал ей эти бумаги. Она, как видно, толковый человек. И вообще я установил, что с женщинами мне бывает легче столковаться. Она призналась, что взяла цианистый калий для каких-то там своих опытов, а остаток отдала Маринову, когда он попросил об этом.

— Чушь! Она не была даже знакома с Мариновым. В глаза его не видала!

— И мне так казалось. Но Евтимова утверждает, что была знакома с Мариновым и, причём, через вас. Значит, всё совпадает. Тем более, что сами вы отрицаете свою вину. Чего же ещё копаться?

Я закуриваю и делаю вид, что собираюсь уходить.

— Но вы не можете… Не имеете права… Она не знает, что говорит… Воображает, что спасает меня таким образом…

— Не воображает, — прерываю я. — Действительно спасает. Виновник налицо. Расследование окончено. Приятного отдыха

Колев сидит, склонившись над столом, словно тщательно взвешивая услышанное. Мои последние слова выводят его из оцепенения.

— Перестаньте. Евтимова не виновата.

— В таком случае виноваты вы. Другой возможности нет. И давайте не терять времени: сколько вам заплатил Маринов?

Колев, как загипнотизированный, встаёт со стула и приближается ко мне с белым от гнева лицом.

— Слушайте, инспектор, вы до того привыкли иметь дело со всякими мошенниками, что забываете: на этом свете есть и другие люди. Ничего мне не платил ваш Маринов. Да я бы ничего у него и не взял. Если на то пошло, я сам ему заплатил. Заплатил ядом, чтобы ваш Маринов отправился ко всем чертям.

Как вам понравится — «мой Маринов». Словно я его родил и воспитал! Народ пошёл — сплошные неврастеники.

— Ничего я не понимаю, — вздыхаю я. — Но обещаю понять при условии, что вы начнёте сначала.

Врач проводит худощавой рукой по волосам и пытается успокоиться. Я ускоряю этот процесс, протягивая ему сигарету. Доктор жадно затягивается.

— Маринов жаловался в последнее время на боли в желудке. Я сводил его к своему коллеге. Установили рак.

— Когда обнаруживают рак, пациенту об этом не сообщают. Есть ведь такой принцип.

— А я ещё позавчера вам сказал, что в известных случаях плюю на принципы. Из-за принципов мы порой забываем о людях…

— Без сентенций! — призываю я. — И — ближе к теме!

— Маринов догадывался, мне кажется, и всё время приставал с расспросами. И в то же время продолжал свои художества. Стал преследовать Жанну. И однажды я просто не выдержал: «Ты что же, говорю, до могилы будешь безобразничать? Не видишь, что одной ногой в гробу?» Он понял. И так как был труслив, как заяц, знал, что его ждут страшные мучения, попросил у меня яду. Я отказал. Он настаивал. И продолжал свои безобразия. Мысль о смерти делала его агрессивней, чем когда бы то ни было. «Он и эту маленькую испортит», подумал я. И когда однажды узнал, что у Евтимовой есть цианистый калий, попросил у неё якобы для опытов. И дал ему, вашему Маринову. Теперь поняли?

— Понял, что вы наплевали не только на принцип, но и на свою профессию. Человек мог прожить ещё столько лет! Больные раком живут годами…

По лицу Колева пробегает гневная дрожь. Бросив в угол окурок, он приближается ко мне.

— Ничего вы, значит, не поняли. Это был мерзавец… Махровый мерзавец, разлагавший всё вокруг себя. И когда я нашёл для него яд, я даже обрадовался… В конечном счёте ведь я не стал бы совать ему силой бутылку в рот. Он сам решил свою судьбу. А мёртвый мерзавец, я полагаю, всегда приятнее живого.

— Мёртвый мерзавец… И живая девушка… — бормочу я себе под нос.

— Какая девушка? — удивляется Колев.

— Такая… в платье.

— Да мы с вами говорим на разных языках!

— Ничего подобного, — возражаю. — Мы отлично понимаем друг друга. Должен признаться — вы с самого начала были мне симпатичны. Только меня, к сожалению, никогда не назначат председателем суда. Разделение власти, понимаете? Судебная, исполнительная и т. д. Возьмите с собой чистое бельё. А о сигаретах не беспокойтесь.

И вот я опять на фоне тех же знакомых декораций — пустые письменные столы, окно, в которое хлещет дождь, подслеповатая жёлтая лампочка. История кончается тем, чем началась, — обычный приём ленивых авторов. Ничего, как видите, не изменилось, за исключением небольшой подробности. Меня не ждёт новое расследование, не ждёт свидание с мертвецом. Впереди несколько свободных дней, и я сумею, наконец, сделать кое-какие неотложные дела. В том числе съездить в провинцию по поводу одной личной истории. Приближается Новый год.

Бодро сдвинув шляпу на затылок, я подхожу к своему любимому наблюдательному пункту — окну. Сквозь косые полосы дождя смутно вырисовываются голые деревья, мост, улица. Прохожие с зонтиками останавливаются возле витрин, заходят в магазины, делают покупки. Мне тоже надо кое-что купить. Пора уже подумать о преемнике моего плаща-ветерана, которому стукнет скоро десять лет.

Дверь за моей спиной открывается. В комнату входит старшина.

— Вас вызывает к себе начальник.

Надо полагать, не для того, чтобы преподнести мне розы.

Так и есть. Начальник, разумеется, доволен быстрым окончанием расследования. Дело только в том, что произошёл новый случай… И так как другие инспекторы заняты… Остаётся поехать мне.

Я опять стою у окна и жду телефонного звонка. Потом спущусь по лестнице, сяду в машину и надвину шляпу на лоб чтобы изолироваться на несколько минут и подумать об одном деле. Близятся праздники. Вот тогда я и займусь своей личной историей. На какие дни приходятся они? Только бы не на четверг. Так или иначе, до праздников остаётся целых две недели. А пока надо думать о ближайшей перспективе — маленьком интимном свидании с мертвецом. На этот раз вечером, для разнообразия.

За спиной звонит телефон.

— Готово? Сейчас спускаюсь.

На ходу сорвав с вешалки плащ, я на ходу натягиваю его на лестнице. Машина урчит внизу. Начинается новое расследование. Не знаю, понимаете ли вы меня.

Рабочий день мой кончается поздно. Случай, надо признаться, не из лёгких. Пока что сплошной туман. Я иду по улице под дождём и пытаюсь, насколько это возможно, что-то разглядеть в тумане. Шагаю, засунув руки в карманы своего старого плаща, и мысли шагают со мною рядом.

Улица, как зебра, изрезана тенями и полосами света, падающими от ламп и из освещённых окон. Я неожиданно ловлю себя на том, что вместо того, чтобы обдумывать версии, считаю тёмные и светлые полосы. Это нехороший признак. Ничего, пройдёт.