– Какой он здесь… – протянула Рамичи, заглядывая подруге через плечо. – Не слишком ли грустен?

– Я не знаю, – Эннея состроила легкую виноватую гримаску, словно извинялась. – Я рисую, как чувствую человека. Может быть, не вполне портретно, это я знаю. Но что-то, что с ним глубоко связано.

– Это что-то, что ты видишь как бы внутри, в душе человека, – рассудила Рамичи. – Это больше внутренний портрет, чем внешний. Так? «Рисунок» характера, «портрет» души.

– Кажется, так, – согласилась Эннея со всем сразу и добавила, обращаясь к Таллури: – Но немножко и портрет. Не находишь?

– Конечно! – горячо подтвердила та. – И все-таки больше, чем просто портрет! – она вгляделась в лицо Климия на рисунке – чуть поплыло перед глазами – его душа будто встала рядом, беззвучно рассказывая о себе. – Я поняла! – воскликнула она, подняв голову. – Вернее, ясно почувствовала: он не станет жрецом. Нет, только не жрецом! Его душа этого не хочет, он лишь убедил себя в этом под влиянием высоких устремлений. Он станет ученым. Великим ученым. Нет, – повторила она с некоторой печалью, – не жрецом…

– Может быть, – Эннея задумалась. – Знаешь, я ведь просто транслирую. Беру, – она сделала жест, словно что-то сорвала у себя над головой и протянула руку вперед, – и отдаю вам.

На следующем рисунке Таллури узнала собственного наставника: твердый профиль Энгиуса на фоне скалистых гор.

Его бесстрастный взгляд был холодно устремлен вперед и вверх.

– Он такой? – спросила Рамичи.

– О, да, – подтвердила Таллури задумчиво. – Несгибаемый аскет, суровый и неумолимый. Но с ним – мир начинает быть.

Рамичи аккуратно положила портрет Энгиуса на место и взяла следующий.

– Знакомое лицо, – проговорила Таллури, – я где-то видела его.

– Этого человека мы не знаем. Почему ты его нарисовала для нас? – удивилась Рамичи.

– Не знаю, – призналась Эннея. – Мне показалось… я подумала, что он… Словно он рядом с кем-то из нас.

– А, так он бывает в вашем доме? – по-своему истолковала Рамичи.

– Не то что бывает, но был однажды, еще до войны. Я запомнила его.

– Очевидно, он из очень древнего и достойного рода, – оценила Рамичи. – Мужественное лицо. И благородное.

– И красивое, – задумчиво добавила Таллури.

– Красивое? – Рамичи подняла брови. – Ты находишь? Странный у тебя вкус. Я бы так не сказала. А кто это, Эннея?

– Я толком не знаю. Он приходил прямо перед войной, встретиться с моим отцом. Они долго говорили, кажется, о политике. Впрочем, я не помню. Отец сказал потом о нем всего несколько слов: «Сильный человек. Сильный, дерзкий, целеустремленный». Так он сказал. Еще сказал: «Он склонен и умеет нарушать правила. Таких сейчас не любят. Боятся и не любят. Хотя и ценят».

– Я вспомнила! – Таллури вдруг заволновалась, и от волнения у нее даже в горле перехватило. – Это тот военный, что стоял со жрецами перед Университетом!

Подруги не понимали.

– Хозяин виманы «Торнадо»!

Рамичи еще раз вгляделась в рисунок:

– Нет, я не припоминаю. И все же – странное лицо. Необычное.

– Необычное? – Эннея взяла свой рисунок за уголок и притянула к себе, пытаясь углядеть то, что заметила подруга. Через мгновение заключила: – Обычное лицо. Я хочу сказать – обычное для человека, дед которого был альвом.

– Ты шутишь? – ахнула Рамичи, взглядом призывая и Таллури удивиться. – Альвы же – уходящая раса. Их называют теперь «невидимый» народ. Так нам ведущие рассказывали.

Таллури пожала плечами:

– Я практически ничего не знаю об альвах. Только то, что это невероятно древняя раса, одна из первых на Земле, если не самая первая. Я узнала: они когда-то населяли и Гиперборею. Но ушли. Очень давно, еще в старые времена.

– А из Атлантиды, оказывается, нет! – в голосе Рамичи сквозила гордость. Она взяла портрет и стала пристально вглядываться в него, держа руку несколько на отлете. – Подумать только – его дед был альвом!

– А может, отец, – «уточнила» Эннея.

– Можно ли мне оставить себе этот рисунок? – немного смущаясь, попросила Таллури.

– Конечно.

– А это кто? – Рамичи держала последний лист и опять улыбалась. – Я видела ее в Университете. Мы даже раскланивались несколько раз.

Эннея склонилась вместе с ней к портрету странной девушки-птицы: то ли плащ из перьев, то ли руки-крылья, красивое тонкое лицо, острый взгляд, а по губам не понять – улыбка ли на устах или печаль, а может, снисходительное терпение?

– Это наша соседка по университетскому городку, моя подруга Лерлея.

Они проговорили о портретах полночи. И с тех пор часто просили Эннею нарисовать еще кого-нибудь – она никогда не отказывалась. Это стало своеобразной игрой: Эннея рисует, а они угадывают характеры.

…Нагостившись в чудесном поместье, Рамичи уехала в Ур навестить родственников, а Таллури вернулась в Университет.

В комнату постучали. Таллури подбежала к двери и распахнула ее – на пороге стоял улыбающийся Климий.

– Собирайся, все готово.

– Готово?! Лим, миленький, какой же ты молодец! – от радости она повисла у него на шее. – А я ждала и уже собралась!

Климий мягко отстранился, подхватил ее вещи, и, укрывшись от дождя плащами, они побежали к латуфе.

«Какой Лим хороший! – думала Таллури, перепрыгивая через лужи за спиной ведущего. – Он помогает мне и заботится, как настоящий брат. Чего еще желать? А что не нянчится со мной, как Нэфетис с Рамичи, так ведь у них с братом такие разные характеры! Я все-таки очень люблю моего ведущего!»

Из озорства, нарушая правила, она мысленно «крикнула» Климию:

«Ведущий, ты замечательный! Я тебя очень-очень люблю, как родная сестра самого лучшего на свете брата!»

Сознание Климия было по всем правилам («Вот зануда!») закрыто. Он, конечно же, не отреагировал.

Устраивая ее на сиденье латуфы и поглядывая на небо, озабоченно произнес:

– Фронт уходит. Хорошо бы там, куда я тебя везу, не было дождя, а то вымокнешь. А добираться-то далеко.

Таллури молча потерлась носом о его щеку. Она часто так делала, когда хотела поблагодарить и не хотела сдерживать эмоций. Он привык. Только сказал:

– Ну, хватит ребячиться, надо отправляться.

Земля мягко ушла вниз, чуть качнулась и сразу выровнялась: Климий всегда управлял латуфой неспешно и аккуратно, без рывков и кренов. Чего нельзя было сказать о его брате – Нэфетис любил полихачить: резко набирал высоту, так что пассажиров прижимало к спинкам сидений, качал бортами, закладывал крутые виражи. Климий этого не любил, будучи основательным и рассудительным во всем.

Таллури прильнула к иллюминатору: зрелище плывущей под ними земли никогда, с первого полета и до сих пор, не оставляло ее равнодушной.

– Как всегда? – не поворачиваясь к ней, громко спросил Климий, перекрывая гул заработавшего мотора.

– Конечно!

«Как всегда» – это значило: сделать несколько кругов над Городом, над самыми красивыми местами – вокруг Университета, над окружным городским каналом, над ипподромом, над храмами, кольцом окружающими Дворец императора, над Храмом Бога Единого, над блестящим круглым куполом Главного энергоцентра и только затем – к Трассе.

– Насмотрелась? – Климий специально для Таллури вел латуфу не спеша.

– Как всегда – и да, и нет! – под ними потянулась главная Трасса, здесь не было уже ничего интересного, и она откинулась на сиденье.

Климий чуть снизился и влился в общий поток.

– Скажи заранее, где приземлиться, здесь же не очень далеко, судя по твоим описаниям, – напомнил ведущий.

– Да-да, я помню.

Латуфа – не лошадь Ечи, и через полчаса Таллури уже видела близкие горы и тот самый лес. Отчасти по памяти, отчасти интуитивно она определила – вон там, у самой кромки леса, где валуны у трассы лежат несколько необычно, а вдали виднеется небольшая деревня и расстилаются поля, там-то и надо остановиться.

Дождь кончился, но небо еще хмурилось, и Климий за– ставил ее напялить непросохший и оттого тяжелый плащ. Подумав, рассудительно сказал: