За девять последних лет жизни, считая от совершеннолетия, Сергей Александрович был женат пять раз; точно он торопился побольше урвать у женщин, точно чувствовал, что надолго его не хватит. В первый раз он был фактически женат на незаметной типографской работнице. Во второй раз он женился на редакторше, которая впоследствии выросла в знаменитую драматическую актрису, причем, женился, так сказать, проездом, на перегоне Архангельск — Вологда, но после уже пускал это дело на самотек. В третьем браке он соединился с мировой знаменитостью, танцовщицей Айседорой Дункан. В четвертом — с Галей Бениславской, первой красавицей Москвы. В пятом — с Софьей Толстой, внучкой гения, правда, в последнем случае вышла заминка: Есенин с Мариенгофом долго судили-рядили, кого предпочесть, Шаляпину иль Толстую, исходя из того немаловажного обстоятельства, которая из этих двух фамилий значительней прозвучит.

Политикой Сергей Александрович мало интересовался, и она только слегка задела его черным своим крылом. В 16-м году, будучи рядовым медицинской службы, он как-то пробился на приём к императрице Александре Федоровне, читал ей стихи, получил высочайшее одобрение и посвятил императрице свою книжицу «Голубень». После угодил в дисциплинарный батальон, вероятно, за какую-нибудь юношескую шалость. Но при большевиках в анкетах писал, будто бы пострадал от тиранического режима за то, что отказался воспеть царя. Первые большевики пренаивные были люди и охотно верили в этот пункт, хотя было ясно как божий день, что император одной шестой части света никак не мог нуждаться в панегирике от деревенского паренька. Маркса постичь пытался, даром что кокетничал, будто ни при какой погоде он этих книг, конечно, не читал, Ленину славословил, комсомолу симпатизировал, водил компанию с видными членами ОГПУ, однако в нетрезвом виде материл советскую власть, коммунистов и диалектический материализм, что, впрочем, ему неизменно сходило с рук. Угодил Льву Троцкому тем, что вознегодовал на Соединенные Штаты Америки вообще и Нью-Йорк в частности. Хотя трудно понять, чем мог не понравиться этот город молодому человеку, который воспитывался в Спас-Клепиках и первый паровоз увидел уже после того, как начал писать стихи. Наконец, Сергей Александрович серьезно полагал, что спасение западной цивилизации таится в нашествии коммунистического востока.

Есенин был равнодушен к изящным искусствам, редко бывал в театрах, предпочитая ему кино, любил Гоголя, а Чехова не любил. Чехова он скорее не любил за рассказы «Новая дача», «В овраге» и «Мужики», в которых русский хлебопашец выведен в самом поганом виде. Этой злой правды Есенин простить не мог, поскольку он был большой патриот деревни, впрочем, обожавший ее некоторым образом платонически (за всю свою жизнь он кома земли не перевернул), поскольку основополагающая характеристика русского крестьянина состоит в том, что он злопамятен, как верблюд. Славы он желал страстно и так же страстно к чужой популярности ревновал.

Как-то едет Сергей Александрович на извозчике и от нечего делать спрашивает возницу:

— Ты, малый, про Пушкина-то слыхал?

— Ни отнюдь.

— Ну как же! Первый русский поэт, ему еще памятник стоит!..

— Это который чугунный, что ли, который насупротив Страстного монастыря?

— Хениально! – восторгается Есенин. – За такую славу пять жизней отдать не жаль!

Прямо дворянских поступков Есенин не совершал. Но человек был, в общем, славный, душевный, из тех, что не выдаст и не продаст. Правда, временами взбалмошный, непредсказуемый и опасный, но это оттого, что уж больно его замучила диспропорция между качеством популярности и таланта, что он никак не мог примирить в себе Христова апостола и гражданина своей страны. Страна-то его породила отъявленная, чересчур многообещающая и серьезная чересчур. Живя в этой стране, в сущности, для жизни неприспособленной, только и остается, что пить мертвую да безумно ее любить. Эта страсть — отчасти страсть спасительная. Не исключено, что Сергей Александрович куда раньше наложил бы на себя руки, кабы не эта единственная, по крайней мере, последняя его страсть. Бывало сидит в пивной напротив бывшего Александровского училища, свирепо смотрит в пустую кружку и вдруг заведёт излюбленный свой мотив:

— Россия! Ты понимаешь — Россия! И в этом всё!

Несколько туманно, но весомо. Настолько весомо, что тут ни прибавить, ни возразить.

Известная особенность нашей культурной жизни заключается в том, что писательские биографии имеют у нас серьезное филологическое значение, потому что наши колдуны в области художественного слова жили литературно, то есть, так сказать, дополнительно и разъяснительно к тому, что они писали. И даже когда они жили отчасти наперекор, то всё равно их наперекорные биографические обстоятельства оказываются неким ключиком к пониманию их творений.

Что же касается Исаака Эммануиловича Бабеля, то он писатель еще и несколько призабытый, поэтому остановиться на его жизни вовсе не дань традиции жанра, а прямая необходимость.

Бабель родился в 1894 году в губернском городе Одессе, весело известной своими космополитическими кабачками, критической плотностью рыцарей ножа и отмычки на квадратный километр Молдаванки, французской топонимикой, памятником герцогу Ришелье и уютными двориками, в которых идиш мешается с нежным украинским говорком. Дед Исаака Эммануиловича был расстриженным раввином и отчаянным атеистом, а отец держал лавку сельскохозяйственного инвентаря. Впрочем, торговля шла у него через пень-колоду, и он главным образом посиживал в дверях своей лавочки, держа на руках любимого кота по кличке Иегудиил.

Образование Бабель получил, как бы мы сейчас сказали, экономическое: он окончил Одесское коммерческое училище имени императора Николая I, а затем поступил в Киевский коммерческий институт, но тут разразилась империалистическая война, и всё пошло прахом.

В 16-м году Бабель был уже в Петрограде, где и началась его писательская карьера: в горьковской «Летописи» он опубликовал два рассказа под псевдонимом Баб-Эль и был привлечен к уголовной ответственности за порнографию, а также «за кощунство и покушение на ниспровержение существующего строя». Затем лира его примолкла, так как жизнь и история затребовали своё: он воевал на Румынском фронте против австро-германских войск, на Северном — против Юденича и на Юго-Западном — против белополяков, работал в «чрезвычайке», репортерствовал в Тифлисе и Петрограде, то есть «1600 постов и должностей переменил, кем только не был», как он писал в письме к одному своему товарищу.

Однако и в мирное время он жил достаточно суетно, как говорится, на чемоданах, хотя по природе был любитель покоя и домосед. Скажем, сегодня он еще покуривает сигару в богемной кофейне Иванова и Шмарова на Невском проспекте, а через пару дней уже заседает в кабинете у Бетала Калмыкова в Кабарде. Он ездил по конным заводам, бывал на великих стройках 20-х и 30-х годов, живал во Франции, Бельгии и Италии, снимал у чёрта на куличках «Бежин луг» с Сергеем Эйзенштейном и, даже пребывая в Москве, то и дело сновал между домом и своей звенигородской избушкой или совершал многочасовые прогулки по кольцу московских застав.

Из прочих кардинальных пунктов бабелевской биографии нужно упомянуть следующие: Бабель был делегатом I Съезда советских писателей и Всемирного форума писателей в защиту культуры; он был трижды женат и имел троих детей — старшая Наталья живет в Вашингтоне, средний Михаил — московский художник, младшая Лидия — архитектор.

12 мая 1939 года Бабель был арестован у себя на даче в Переделкине, через несколько месяцев приговорен к десяти годам лишения свободы без права переписки и вскоре погиб — где и когда именно он окончил свои дни, это скрыли «сороковые роковые».