Уже несколько лет прошло с тех пор, как нашу героиню приняли в «Орден меченосцев» (так Иосиф Сталин между своими аттестовал КПСС), когда у нее, где-то между гипофизом и правым внутренним ухом, завелся некий сомнительный червячок. Почему именно он завелся и с какой стати, сейчас вывести мудрено, может быть, даже по какой-нибудь второстепенной причине, вот как рабочий класс разочаровался в «линии партии» по причине постоянного роста цен на винно-водочную продукцию, а то, может быть, ее резко огорчила какая-нибудь дурацкая речь совершенного рамолика Брежнева, но так или иначе сомнительный червячок вел себя все настойчивей, по мере того как мало-помалу приходил в негодность государственный механизм. Во всяком случае, коррозии идеалов точно способствовали безобразия районного масштаба: то из магазинов вдруг исчезнет все, исключая галоши, то из-за снижения закупочных цен на молоко вспыхнет что-то вроде крестьянского восстания сразу в нескольких соседних колхозах, и без того нищих до последней возможности, то председатель райсовета спьяну побьет окна у своей любовницы, то судьи оправдают племянника прокурора, который угнал милицейский автомобиль. Между тем начальство только надувает щеки и шлет в область фальшивые сводки, видимо, надеясь единственно на завораживающее действие кумача.
В общем, Галина Петровна крепко задумалась на тот счет, а точно ли в коммунистической доктрине заключается спасение человечества от вековых страданий и недостач? Думалось так: это вряд ли, чтобы в коммунистической доктрине заключалось спасение от вековых страданий и недостач, поскольку она подразумевает чрезмерную концентрацию власти и, стало быть, всяческий произвол, поскольку человек еще не готов трудиться за здорово живешь, из физиологической потребности в созидании, а монотипная организация общества обеспечивает гегемонию прощелыги и дурака.
В результате тягостных и продолжительных размышлений у Галины Петровны, наконец, вышла из-под пера пространная записка о положении дел в Тихвинском районе Ленинградской области и вообще. Эта записка заключала в себе также резкие выпады против выездных комиссий, продовольственных пайков для руководящего звена, «телефонного права», повального воровства и содержала некоторые соображения насчет того, как поправить дело без особого ущерба для международного рабочего движения и принципа распределения по труду.
Недолго думая, она отправила свой меморандум в Москву, на Старую площадь, где тогда располагался партийный аппарат, и стала дожидаться ответа, рассчитывая на то, что в центре сидят не такие дурни, как на местах. Не тут-то было: в Москве ее записку нашли неслыханной ересью, покушением на святая святых, даже форменной антисоветской вылазкой, тем более нетерпимой в сложившихся обстоятельствах, что обстоятельства-то были больно нехороши.
Как раз под Октябрьские праздники 1974 года коммуниста Непейвода исключили из партии, выгнали с работы и, разумеется, лишили служебной квартиры, и это еще слава богу, что не посадили, поскольку по тем временам могли запросто посадить. Прозябала она в Тихвине примерно еще с полгода, не имея никаких средств к существованию, так как ее не брали даже в дворники, одно время перебивалась вышиванием диванных подушек, которые тогда назывались «думками», и торговала этой продукцией на городском рынке, но в конце концов с отчаянья уехала в Москву, уповая на призрачную надежду восстановиться во всех правах.
В Первопрестольной с ней никто даже и разговаривать не стал, ни в ЦК партии, ни в ЦК комсомола, ни в приемной Верховного Совета, и она мыкалась в столице, как капитан Копейкин, жила на Казанском вокзале, обносилась до крайности, питалась объедками из буфетов и подачками сердобольных транзитных пассажиров, у которых глаз особенно наметанный на беду.
Мытарства Галины Петровны продолжались до тех пор, пока ее не подобрал на вокзале первый русский трансвестит Курочкин, огромная бабища со злыми мужскими глазами, и не устроил в котельной трамвайного парка имени Русакова на временное житье. В рабочей раздевалке ей отгородили закуток листами фанеры-десятки, поставили больничную койку, подобранную на помойке, снабдили электрическим чайником, и она зажила, как у Христа за пазухой, тем более что ее регулярно подкармливали кочегары и сторожа. Даже она навела кое-какой уют: развесила по стенам портреты знаменитых революционерок, как то Веры Засулич, Софьи Перовской, Марии Спиридоновой, поставила на подоконник горшок с иваном-мокрым — и с утра до вечера любовалась своим пристанищем, млея от благодарности новым товарищам и судьбе.
Такое нежданное-негаданное сочувствие со стороны совсем незнакомых людей объяснялось просто: Галина Петровна в порыве отчаянья поведала Курочкину историю с меморандумом, случайно оказавшись с ним в буфете за одним столиком, меж тем все ее новые товарищи были в той или иной степени диссиденты, и сам Курочкин, и кочегары, и сторожа. После она свела знакомство и со многими известными людьми из числа тогдашних правозащитников и разного рода протестантов, например, с Болонкиным, Якиром-младшим, Русановой, сионистом Бермудским, которые появлялись в котельной под вечер, немного выпивали, пели под гитару модные баллады и чуть не ночи напролет говорили о социализме «с человеческим лицом», о свободе слова как основном инструменте преобразования общества, вечном еврейском вопросе и о посильной помощи товарищам, томившимся в лагерях.
Мало-помалу новые знакомые привлекли Галину Петровну к практической деятельности, связанной с противостоянием коммунистическому режиму: она размножала письма протеста и нелегальные повременные издания, ходила по подъездам и рассовывала в почтовые ящики антисоветские листовки, а как-то, в марте, приняла участие в демонстрации на Манежной площади, держа над головой плакат с призывом «Братья, отдайте меч!», который она сама выдумала, позаимствовав идею из пушкинского «Послания в Сибирь», и кое-как нацарапала фломастером от руки.
За эту демонстрацию Галину Петровну и посадили; вернее, ее доставили вместе с прочими арестованными в Лефортовскую тюрьму, а после того как на допросе она отказалась назвать даже собственное имя, отчасти из принципа, отчасти следуя заветам народовольцев, ее отправили в институт психиатрии имени Сербского, где она просидела неполный год.
Освободившись, она возвратилась в свою котельную, опустевшую после мартовских арестов, и ее за нехваткой рук приняли на работу уборщицей с окладом жалованья в 75 рублей. Об эту пору социал-имперский режим находился уже при последнем издыхании, и один за другим сходили в могилу генеральные секретари, точно по манию Божества. Потом случилось что-то вроде повторения Февральской революции 17-го года, последнего владыку лесов, полей и рек заставили отречься от престола, пошли бесконечные митинги, стычки с милицией и погромы, началась неразбериха снизу доверху, которую увенчал как бы другой большевистский переворот, только наоборот.
Понятное дело, Галина Петровна была в числе защитников «белого дома» и сполна упилась гибельным восторгом противостояния тирании, через два года она с ужасом наблюдала штурм того же «белого дома» с Бородинского моста, и у нее сердце кровью обливалось от страха за юную свободу, дышавшую на ладан, но дело ко всеобщему удовлетворению обошлось.
Таким образом, сбылись-таки ее чаянья: в России воцарились демократические свободы и оказала себя доминанта гражданских прав. И все бы, кажется, ничего, но вдруг у нее, где-то между гипофизом и правым внутренним ухом, опять зашевелился пресловутый сомнительный червячок. Вроде бы и люди на руководящие посты выдвинулись порядочные, и, кроме Духа Святого, кого угодно можно было безнаказанно аттестовать последними словами, и министерство страшных дел упразднили за ненадобностью, как вдруг подняла голову уркота и заявила на всю страну изустно, печатно и по телевизору: дескать, вот теперь-то настало наше воровское время, теперь мы покажем, кто есть настоящий хозяин в центре и на местах. Поначалу Галина Петровна смело возражала на эту декларацию: дескать, это вы умоетесь, ребята, то есть напротив, для вас пришли последние времена, поскольку русское ворье больше боится гласности, чем тюрьмы. Однако со временем становилось все очевиднее, что уголовный элемент оказался прав — к середине 90-х годов крали уже не заводами даже, а целыми отраслями, гнали за границу эшелон за эшелоном с военной техникой, драгоценной рудой, кругляком, металлоломом и прочим народным добром, «воры в законе» взяли моду покушаться на государственные должности, бандиты захватывали целые города. Начальство между тем надувало щеки и все твердило, что главное — это демократические свободы и доминанта гражданских прав.
