Стрижайло испытывал разочарование. Драгоценная энергия, накопленная в толпе, бессмысленно таяла, улетала в туманную синеву. Так сквозь дыры горячий воздух уходит из воздушного шара, превращая сияющую летучую сферу в сморщенный грязный чехол. Дышлов и был той дырой, сквозь которую улетучивался нагретый воздух, не давая шару взлететь. Являлся пробоиной в кожухе оппозиции. Это было огорчительное открытие, но оно было открытием, которое он, политолог, использует в своем конструировании.

Прожорливый, поселившийся в желудке червяк был утолен и насыщен. Задремал, свернувшись в горячей слизистой глубине. Не было жжения, утихла неутоленная похоть. Только во рту была легкая горечь, словно он лизнул мухомор.

Стрижайло изумлялся своим недавним переживаниям, безумному возбуждению, слиянию с толпой. К нему вернулись обычные цинизм и ирония. Письмо, которое доставила демонстрация от Ленина Марксу, содержало не революционные тезисы, а жалобу на плохой уход за памятником, на бесцеремонных птиц, садящихся на бронзовые плечи и голову, покрывающих памятник белым пометом. Стрижайло посмотрел на гранитный монумент основоположника революционного учения. На голове Маркса сидел голубь и чистил перышки.

Подошел вежливый, аккуратный помощник Дышлова. На груди его пламенел бант.

– Шеф приглашает вас принять участие в маленьком праздничном фуршете. Вот адрес. – Он протянул Стрижайло бумажку. – Все немного устали и проголодались. Есть хороший повод для дружеской встречи.

Указанный помощником адрес вел к небольшому особняку на Садовой, где размещалась резиденция Семиженова. Стрижайло пешком проделал путь от памятника Марксу до Большого театра, где его поджидал темно-синий «фольксваген-пассат». У шофера Василия была круглая ершистая голова с оттопыренными ушами, кошачьи колючие усики и выпуклые рыжие глаза, что позволяло Стрижайло именовать его «Дон Базилио». Как всегда, он был прекрасно осведомлен обо всех дорожно-транспортных происшествиях в округе:

– Представляете, Михаил Львович, ехал по бульварам, – внедорожник врезался в «вольво». Напополам. Как ездят, черти!

Стрижайло не стал поддерживать любимую тему Дона Базилио, сунул бумажку с адресом:

– Культурная программа продолжается.

В голове шофера негромко щелкнуло, на лбу высветилась компьютерная карта Москвы и на ней, как в приборе бомбометания, обозначилась указанная в адресе точка.

Они мчались по праздничной Москве с умытыми фасадами и зеленым туманом бульваров, на которых вспыхивали клумбы алых тюльпанов. На Садовом кольце их обогнала шелестящая «ауди» с фиолетовой мигалкой и тяжеловесный, оскаленный джип сопровождения. Затормозили у белого ампирного особняка. Охрана джипа вывалила на тротуар, обеспечивая прикрытие важному пассажиру «ауди», которым оказался Дышлов. Энергично, важно прошествовал от машины к подъезду. Стрижайло успел разглядеть жизнелюбивое лицо с выражением властной утомленности, – многолюдное народное шествие, которое он провел по Москве, протестный митинг, во время которого его снимали телекамеры центральных каналов, лихой, на великолепных машинах, пролет по городу, в котором его знали, обожали, видели в нем народного трибуна и крупного политика.

К особняку один за другим подкатывали фешенебельные автомобили. К подъезду шагали лидеры коммунистов, депутаты, уже без алых бантов, в предвкушении аппетитной еды.

Стрижайло прошел в особняк, где повсюду – в вестибюле, на лестницах, на этажах – стояла молчаливая, оснащенная рациями охрана. Очутился в просторном зале, где в достославные времена барской, задушевной Москвы собирались гости, играл клавесин, барышни и кавалеры танцевали мазурку, а теперь драгоценно, отреставрированный, сиял плафон с купидонами, блистали люстры, были расставлены широкие, без стульев, столы. Эти столы ломились от яств, поражая воображение затейливыми цветниками и клумбами, в которые были превращены лепестки нежно-алой, бело-розовой, золотисто-прозрачной рыбы, узорные ломти копченого мяса и вареных языков, пирамиды, цилиндры, усеченные конусы и спиралевидные фигуры, вырезанные из буженины и балыка, блюда с красной и черной икрой, хрустальные вазы, наполненные румяными яблоками, янтарными грушами, свисающими гроздьями фиолетового винограда. Посреди этого великолепия, напоминая небольшие, искусно высеченные скульптуры, были расставлены осетр на блюде с заостренным клювом и зубчатым позвоночником, вдоль которого струей майонеза было начертано «1-е мая»; жареный глянцевитый поросенок с запекшейся кровью в ноздрях смешного и милого пятачка, стоящий на коленях, подогнув костяные копытца; барашек, побывавший на жертвенной жаровне, с мечтательным взглядом запеченных глаз, с кроткой шеей, на которой краснела ленточка с колокольчиком; мускулистая индейка с надменно поднятой головой, на которой красовался бумажный тюрбан, с вызывающе поднятой гузкой, увенчанной бумажным плюмажем.

Над всем витали купидоны. Сверкал фарфор, искрился хрусталь. На тележках перед угодливыми барменами стояли флаконы и бутылки, взлетали рубиновые и золотые искры, звякал подхваченный серебряными щипцами лед, плескались сочные душистые струи.

Стрижайло ликовал, разглядывая все это великолепие. Не потому, что был голоден и торопился вкусить яств.

А потому, что к этим великолепным столам его привело протестное шествие, революционные песни и марши, негодующий пролетариат, орденоносные ветераны. Политология, которой он занимался, умела объяснить перетекание народной демонстрации в банкет вождей, потускнелые лампасы хромого генерала в нежно-алые ленты семги, железное лицо ненавидящего тощего парня в лоснящийся бок жареного поросенка. Стрижайло озирал рыбные и мясные скульптуры, весело придумывая для них имена: «Осетр Ленин», «Барашек Сталин», «Поросенок Хрущев», «Индейка Брежнев». Вожди, поедая вкусную плоть тотемных животных, приобщались к истории партии.

– Товарищи, прошу наполнить бокалы!.. – на правах хозяина приглашал Семиженов, властно и дружелюбно поощряя гостей.

Еще в машинах, подъезжая к особняку, вожди оппозиции скинули простецкие плащи, пролетарские куртки, отцепили красные банты. Теперь, под античными купидонами ампирного зала, они были в великолепных костюмах от «Версаче», «Сен-Лорана» и «Дольче – Габбана». На сорочках от «Ферре» и «Ковалли» красовались галстуки от «Гуччи». Ноги, вольно поставленные, облекали туфли от «Альберто Гардиани» и «Пачиотти». На запястьях рук неброско сияли браслеты «Патек Филиппа» и «Ролекса». Выдержанные в сдержанных тонах облачения равнялись бюджету небольшой среднерусской губернии. Подтверждали респектабельность и значимость деятелей оппозиции, которая порвала с люмпенами подворотен, истерическими старухами и остервенелыми буянами, битыми многократно в уличных потасовках. Оппозиция заседала в парламенте, имела своих губернаторов, встречалась с Президентом, выезжала на парламентские ассамблеи Европы. Она одевалась в дорогих бутиках Охотного Ряда, лечилась в закрытых клиниках, строила дачи в районе Успенского шоссе, с видом на Москву-реку, по соседству с особняками видных чиновников и олигархов. Машины, на которых мчались оппозиционные лидеры в Думу, Кремль и правительство, были изготовлены на лучших заводах Европы, Америки и Японии, их окружали фиолетовые трепещущие нимбы, за ними мощно, как черные лакированные шкафы, колыхались джипы охраны, им отдавали честь постовые.

– Друзья. – Семиженов держал перед грудью рубиновый бокал с французским вином из драгоценной серии шато, блистая цыганскими глазами, воздев щегольской черный кок над белым высоким лбом. – Я счастлив принять вас в моей скромной резиденции, которую прошу считать интеллектуальным штабом оппозиции. – Он повел бокалом, заключая в окружность осетра, поросенка, индейку, щедро преподнося их гостям. – Поздравляю вас с праздником народного сопротивления, который объединил в нашем шествии тысячи и тысячи сторонников, рождая ужас власти, зависть противников. – Он говорил с аффектацией, возбуждаясь от собственных слов, как если бы невидимая рука гладила ему под рубашкой грудь. – Не секрет, что притягательность наших идей и действий во многом связана с нашим замечательным лидером, чье имя – Дышлов вполне может украсить борт атомного ледокола или послужить названием города-миллионника в «красном поясе» России. – Это была заготовка, которую он пронес через всю Москву и теперь использовал как тонкий эликсир обольщения. – Именно это имя объединяет сегодня все силы оппозиции, которая, не сомневаюсь, победит на предстоящих думских выборах. – Он сделал решительный жест, который накануне мог шлифовать перед зеркалом, держа пустой бокал. – Исход думских баталий предопределит выборы Президента, и нет нужды говорить, кто пойдет на выборы от нашего с вами движения. – Он жарко, страстно взглянул на Дышлова, источая из бокала волну рубинового света. – Заверяю вас, моих друзей и соратников, что заключенный между нами союз соблюдаю свято. Все мое достояние, все экономическое и организационное влияние отдаю компартии. Вижу себя ее верным членом и работником. С праздником, товарищи! – Он завершил тост воодушевленно, с невольным грузинским акцентом. Его лицо побледнело, черный кок отливал синевой, как оперение грача. Он обходил собравшихся, начиная с Дышлова, чокался, заглядывал жарко в глаза, и его красные губы нервно улыбались на белом, бескровном лице.