Одна из самых забавных сцен третьего по счету отплытия была связана с закованным в броню рыцарем Хименесом де Кальсадой. Он свалился в воду с подъемной стрелы, и восемь расфуфыренных проституток бросились его спасать. Благородному сеньору кинули веревку, позаимствованную у какого-то францисканца, и не дали пойти ко дну.

Кто есть кто в этой пестрой толпе? Иудеи, переодетые монахами, в подштанниках, набитых часами и серебряными ложками. Священники в костюмах мушкетеров (агенты Инквизиции или Ватикана). Шпионы английского двора (записанные в судовой журнал танцовщиками).

Удрученные скорым отплытием сутенеры поют саэты о родной матушке или Пресвятой Деве Трианской. Дьяволица, Шпагоглотательница примеряют вуалетки, кокетливые береты с перьями и полумаски.

— Кто стащил у меня коробочку с перманганатом? — рычит Болоньянка. Каждая мечтает о собственном борделе — с английским баром и игорным залом. Каждая прячет за линялой подвязкой камею «мадам».

Адмирал смотрит на всю эту суету, на шлюх, точно выброшенных на берег после кораблекрушения, с полным безразличием. Должная дистанция укрепляет власть.

За его спиной, у приоткрытой двери рубки, стоит Беатрис де Арана. Она пришла проводить его.

Они уже успели проститься. Позади была ночь любви — как всегда бессловесной и бурной. Любви, лишенной всякой надежды.

Пристань полна народу. Лихорадка последних приготовлений. На корабли пытаются, проникнуть и «нежелательные». Если в плавание, не скрываясь, вербовали шлюх и убийц, то почему бы не отыскать местечка и для философов?

Адмирал знает, что на «Горду» и «Вакеньос» вовсю сажают посторонних. По сообщениям информаторов, прокаженные, которым почти уже нечего терять, организовали целое дело — ночной фрахт. Попав на корабли, «нежелательные» прячутся среди тюков в импровизированных пещерах.

Там уже бродит однорукий отставной солдат, его дважды прогоняли, когда он просился в плавание писцом. И сумасшедший француз, еще вчера вещавший о том, что ума-то у людей более чем достаточно, а вот метода им не хватает.

Им удастся проникнуть в трюм.

Но воины Святого братства более всего опасаются татар со сверкающими словно уголья глазами. И за ними следят неотступно.

Адмирал не устает удивляться: как сильно — и как благотворно — повлияла теология на развитие торговли текстилем.

Когда-то нагой, американец познал греховность своего бытия.

Колумб вспоминает слова из Библии, их любил повторять его отец Доменико во время воскресных ссор, убеждая сына не ступать на опасный путь: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». Так изгонялись они из Рая.

Нечего и спорить: Господь был первым портным. Но в одном Доменико заблуждался. В жизни портных и лавочников есть свои подводные рифы.

Но теперь уже поздно вновь возвращаться к этой теме: он жаждал отыскать Рай и готов претерпеть любые испытания. Выбор сделан.

Беатрис не изменилась. Она появилась на площадке во всегдашней юбке серого сукна, в мантилье, с неизменным узелком смертницы в руках. И была как всегда лаконична:

— Возможно, мы еще увидимся. Возможно, через несколько месяцев… или лет… Но если я буду жива, ты найдешь меня в аптеке. И пока я жива, обещаю тебе, Эрнандо будет учить латынь. И еще: мне каждый раз кажется, будто это ты отправляешься в мир иной. Странно, не так ли? А потом возвращаешься. Из царства мертвых…

Он смотрел, как удаляется она по причалу, как обходит тюки и закрывается от сальных взглядов конторщиков и алькальдов. Они тоже ждут свой черед на посадку. Канцелярские крысы в треуголках, в куртках с длинными фалдами (все как у сеньоров), стерегущие свои печати и гусиные перья. Однако, Адмирал вынужден признать это, именно они — костяк муниципальной власти, они нужны империи, чтобы обуздать безумие первопроходцев и конкистадоров.

Еще он заметил: теперь дорогу уступали, и даже подобострастно, межевщикам и нотариусам. С тех пор как на экспорт пошли понятия «собственность» и «владение», пред ними заискивали.

Любое завоевание не стоит ни гроша, если обретенное должным образом не промерить, не размежевать, если не составить кадастры и описи.

А где-то на самом краю мола одиноко, без друзей, словно прокаженные, пропуская мимо ушей непристойные шутки шлюх (которые никогда и ни за что не согласились бы иметь с ними дело), стояли два знаменитых в Севилье палача — отец и сын, Капуча и Капучита. Их тоже необходимо было везти с собой.

Они глаз не спускают со своих отличных инструментов и веревок. Их жены одеты в черное, на лица опущены вуали — дабы не быть узнанными. Даже перед расставанием не решаются женщины поцеловать мужей.

Пришел рассвет 3 августа 1492 года и розовыми перстами распахнул иезуитскую сутану ночи. Рождался новый день. И день необычный.

Сотни августовских воробьев и ласточек, гнездившихся в роще, радостными криками встретили первые лучи солнца.

А старые моряки почти с надрывной веселостью запели:

Будь благословен рассвет

и Господь, нам его посылающий.

Будь благословен новый день,

и Господь, нам его дающий.

При свете слабого утреннего солнца три кораблика — «Санта Мария», «Нинья» и «Пинта» — казались совсем беззащитными.

Колумб был сильно взволнован. Он вспомнил свое самое первое плавание — на Хиос (Доменико и Сусана Фонтанарроса, Генуэзский маяк, ладанка с кусочком эвкалиптового дерева).

Лодки прокаженных натянули тросы, и каравеллы медленно двинулись к морю.

Гулко звучали удары корабельного колокола.

Кто приказал отдать швартовы? Пинсоны, Ниньосы, Хуан де ла Коса. Они хорошо понимали друг друга. Адмирал же был чужаком. Цго называли колдуном, педерастом, говорили, что он снюхался с морскими демонами, растратил государственные деньги, занимался магией…

Когда он появился на палубе — в адмиральском плаще, венецианской шляпе, в очках с цветными стеклами и желтых башмаках, — послышались смешки. Но скоро шутки утихли, пора было приниматься за работу.

— Лево руля!

— Давай! Давай! Давай! Фок!

— Подтягивай шкоты!

Босые ноги. Рыбачьи штаны и куртки. На шее нож с деревянной ручкой.

А вот и первые удары морской волны. После усталой немощи реки море встречает их нетерпеливой дрожью зверя.

Мирные рощи, песчаная кромка берега. Адмиралу почудилось, будто в утренней дымке видит он вдалеке одинокого, задумчивого ребенка. Но нет, то просто игра воображения.

Внезапно жестокая утренняя депрессия наваливается на него. Он входит в рубку, растягивается на койке. Невыносимая жалость к себе. Неприкаянность. Приступы тошноты. Глупые слезы на глазах.

Мерное покачивание судна только усиливает внутреннее смятение. Вновь явились к нему тени: он увидел грозовую ночь, человека, копающего могилу, смоляной факел, топор, бледное лицо покойницы. Будто вспышка адской молнии. Будто Орфеево падение в бездну.

И снова обступили его призрачные видения. Он потешил себя мыслями о бегстве: скользнуть вдоль борта, вплавь добраться до берега. Крики: «Адмирал! Адмирал!» Ищут в рубке. Натыкаются на карту Рая, но по тупости своей думают, что то путь в Неаполь. Микель де Кунео, сложив руки рупором, кричит: «Cristoforo, dove sei? Per carita!»[58]

Мартин Алонсо, раздувшись от гордости, объявляет, что временно берет бразды правления в свои руки. Тоже мне командир! — возражает Джакомо Генуэзец.

Ему нравится воображать их обманутыми, оставшимися один на один с собственной ничтожностью, без настоящего командира. Ведь тогда потерпят крах все их надежды — завладеть недвижимостью, награбить жемчуга, настроить себе отхожих мест из золота.

Скрип деревянной обшивки и сильная, но ровная качка — корабль вышел в открытое море.

Поднимай, поднимай, поднимай!

Давай, давай! Грот!

Крепи бакштаги!

Поднимай, поднимай…

Да, бежать было поздно. К нему вошел кок Эскобар и известил, что пробило одиннадцать (должно быть, Адмирал от волнения уснул). Эскобар протянул ему кружку бульона и не забыл о ритуальном приветствии: