Папский стол обслуживали повара из Аликанте, для него был приготовлен нежнейший рис.

Следом за папой и Джулией Фарнезе ехала Лукреция Борджиа, одетая строго по-испански: черное платье, вышитая мантилья. Правда, плащом-накидкой и цыганистыми оборками она слегка напоминала героинь Федерико Гарсии Лорки.

Здесь же был и сын святого отца — Чезаре, кардинал Вениер, принц и кардинал Орсини, архиепископ Неаполя и Сицилии, а также венецианские синьоры: Морозини, Гримальди, Марчелло, князья Колонна и Патрицци. Официальный палач дон Микелетто Корреджиа и отравитель при доме Борджиа — Себастьян Пиндзон.

Площадь была огорожена деревянными щитами, выкрашенными в цвета Ватикана. Был воздвигнут помост для знати и ложа под балдахином для папы, его любовницы и Лукреции. Таким образом, получилась импровизированная арена для боя быков. А далее произошло самое ужасное (этим несказанно возмущался Моммзен[42]). Дело в том, что единственным матадором предстояло стать кардиналу Чезаре Борджиа.

Первого, довольно вялого быка он сумел сразить с лошади одним ударом копья. Ко второму, очень опасному и будто взбесившемуся, долго прилаживался и наконец прикончил одним ударом большой шпаги, которую держал двумя руками. Тем самым Чезаре подтвердил свою славу «головореза» и показал, как ловко умеет управляться со шпагой.

Третьего быка он поджидал прямо у дверок загона. Жест красивый, но отнюдь не опасный. А невежественная итальянская публика ревела от восторга.

Четвертого он убил лёгкой рапирой — и положил начало изысканной моде. Отважно и проворно бросился меж рогов и помешал быку нанести нежданный удар.

Пятый, не успев вырваться на арену, вспорол брюхо нескольким лошадям и вызвал обмороки у местных маркиз. Чезаре подождал, пока крики утихнут, и взмахом красной кардинальской шапки посвятил быка публике. Бык был черно-белым, тонкорогим, слегка косоглазым. Стать его и порода были достойны высшей похвалы. С ним Чезаре испробовал неизвестный до сих пор прием, который заставил зайтись от крика понимавшую толк в корриде испанскую солдатню. Он дразнил быка пурпурным кардинальским плащом и принял атаку зверя вдохновенным выпадом. На один быстротечный, волшебный по силе напряжения миг человек и животное составили утонченно прекрасную фигуру, и красота затмила мрачный смысл противостояния.

Леонардо, военный инженер из Винчи, не смог удержаться и сделал несколько быстрых набросков, стремясь запечатлеть этот варварский и изысканный ритм. Он заполнил шесть блокнотных листов (к несчастью, они погибли во время пожара ратуши в Форли во время второй мировой войны).

Последний бык — пятнистый, красно-коричневый, с огромными рогами — дал Чезаре возможность блеснуть отвагой. Кардинал вел бой пешим, с плащом, обернутым вокруг руки. Папа, его родитель, млел от восторга, созерцая сию достойную пера Данте доблесть. Он не мог больше сдерживаться. И в тишине арены, устроенной на ватиканской земле, зазвучала испанская речь:

— Вытаскивай его, вытаскивай его из-за барьера, что он там у тебя прирос? Веди его понизу! Свободней, свободней! Теперь левой!

Для последнего удара Чезаре выбрал рапиру и нанес два добрых пробных и один финальный, к сожалению немного низкий, удар.

Послышались приветственные крики простолюдинов и одновременно — сдержанные, но резкие протесты христиан из тех частей Европы, где имели обычай изгонять беса жестокости иными способами.

Клирики, с телами, похожими на луковицы, сторонники сурового пиетизма, были возмущены,

Они, естественно, не сумели разглядеть в корриде обновленный символ гармонии. Им было неведомо, что бой человека с животным обретает разный смысл в зависимости от обстоятельств, свой для каждого зрителя. Быки на арене — точно гадальные карты. Привычные фигуры складываются в разные комбинации и могут означать предупреждение, пророчество или наставление.

Когда Александр VI покидал площадь вместе с Джулией Фарнезе, он понял смысл еще одного символа: вместе со свирепым пророком Джироламо Савонаролой уходит эпоха ненависти к телу, зависти, неприятия плотских радостей и умения быть счастливым. Еще во время боя с четвертым быком он принял внутреннее решение — сжечь Савонаролу на костре и пепел развеять над Флоренцией. Сжечь, как сам он сжигал на паперти в своем приходе венецианские гравюры с прелестными обнаженными девушками. И для церкви то будет концом целой эпохи.

На ночном празднестве было что посмотреть. Никогда еще не запускалось столько взрывающихся огнями и грохотом ракет. С особым радушием принимали венецианскую знать. Большие, умело подсвеченные картонные гондолы, казалось, плыли по воображаемому Canalazzo[43]. А в них юные девушки и женоподобные мальчики распевали такие песни, от которых святоши убегали, крестясь на ходу:

Банкет в честь графа де Кабры возобновился лишь по прошествии четырех страшных лет. За годы гражданской войны спираль власти как-то скособочилась, теперь она вновь восстанавливалась, уже в Кордове.

Колумб все меньше стремился примкнуть к одной из «команд».

В душе он еще надеялся на генуэзских купцов и библейские предсказания. Все эти годы он читал, много читал. Больше всего — Библию, вместо семейной хроники.

— До чего замечателен Давид! А Исайя? Весьма мудр! — восклицал он, пока Беатрис, как всегда молча, сушила у окна вымытые в настое левкоя (чтобы Христофор не почувствовал аромат смерти) волосы.

По вечерам Колумб все так же болтал с философами из аптеки. Случалось, запирался и что-то сочинял, считал себя поэтом и верил, будто любое великое деяние — частное или общественное — должно венчаться великой книгой. Только тогда оно обретет истинную значимость.

В аптеке обсуждались детали банкета.

Как стало известно, корпорация германских оружейников (они были извечными соперниками оружейников фламандских и мечтали заполучить рынок с большим будущим) привезла огромного механического дракона. Сраженный святым Георгием, он выпускал на волю голубку (из плоти и перьев). Голубка, выученная с помощью хитроумных цыток, сначала в растерянности кружила в небе, а потом находила приют на груди королевы Изабелльь

Было очевидно: достижения механики и чудеса часового искусства подвели мир к порогу беспрецедентной технической революции.

На банкете подавали незабываемых куропаток в лимонном соусе. О них так пишет хронист Фернандо дель Пульгар:

«Если ранее летали они вольно в окрестностях Бальсы, сегодня, подрумяненные на огне апельсиновых поленьев, летают они еще выше — будто ласточки в небе монаршего гурманства. Сытным своим мясом, смертью, наступившей в нужный час, заслужили они завиднейшую из судеб — доставить наслаждение королям».

Но той веселости, что царила здесь в былые времена, уже не наблюдалось. Мешала тяжелая атмосфера супружеских раздоров.

Вокруг Фердинанда так и вилась Альдонса Аламан. Теперь он почти не обращал внимания на Беатрис де Бобадилью, утомившую его своим высокомерием.

Фердинанд неизменно брал с собой Аламан на все военные церемонии.

Изабелла — живое воплощение страдания и упрека — ходила в одежде кающейся грешницы. Случалось, надевала и власяницу и при этом громко что-то выкрикивала на латыни.

Ярость ее обрушилась на Бобадилью: Изабелла обвинила ее во всех смертных грехах и выдала замуж за губернатора Канарских островов. Изощренная форма устранения соперницы: наказывать награждая.

Всего за две недели до того появилась на свет Хуана Безумная. Долго ждать не пришлось, очень скоро показала она свой странный и трагический нрав. Придворные священники, астрологи и прорицатели узрели в том грозную печать рода Трастамара.