Плащ был сброшен на землю. Все трое преклонили колена прямо на мокрой от росы траве и, ведомые звонким баритоном кардинала, пропели взволнованно три отченаша и три богородицы.

На балке висело, покачиваясь, тело сеньора Хименеса Гордо — влиятельного купца, который не сумел вовремя разгадать линию нового имперского режима. А она была антибуржуазной (направлена против мелких собственников) и антилиберальной. Фердинанд усмирял Сарагосу.

Купца он пригласил на обед. По знаку — во время десерта — стражники повесили его на балке. Он был мятежником, бунтовщиком.

Тело тихо покачивалось. Круглый живот, обтянутый жилетом из фламандского шелка, был похож на маятник. Фердинанд вспомнил маятник прибора для измерения времени, виденный им в Бернском соборе.

Он продолжал очищать апельсин. Затем велел принести бумагу, смахнул крошки хлеба со стола и стал писать Изабелле. Она с головой окунулась в дела гражданской войны и пропадала где-то в полях Кастилии.

«…естественно, я дал этому обжоре и сквернослову доесть заварной крем.

Ну, встретила ты валета с глазами цвета морской волны? Меня уверяют, будто в арагонских карточных колодах у всех валетов темные глаза. Только у рыцарей и у двух из четырех королей они голубые. Но будем стоять на своем: всякой империи необходим один адмирал и один великий маршал.

Мне страшно надоело усмирять Сарагосу. Единственное развлечение — охота в сопровождении архиепископа Сарагосского. Ему уже исполнилось десять, и, к счастью, он не успел заразиться ватиканским коварством и занудством. Внешне он все же чуточку похож на меня![37]

В эти мрачные дни я развлекаюсь еще и тем, что скачу по скалистым долинам вместе с Беатрис де Бобадильей, племянницей маркиза де Мойя. Я следую на некотором расстоянии за хрупкой амазонкой и архиепископом. Как освежающе хороши взрывы их смеха, когда они гонятся за лисой! Как свежа и порочна их наивность!

Помнишь ли ты моего маленького сокола Копете? Представь, сегодня утром он долго летал и не мог отвязаться от приставшей к нему молодой ласточки. Он бил ее клювом, но все впустую. Измученный, вернулся он ко мне на плечо. Без добычи, с сильно бьющимся от злополучной гонки сердцем. Мне пришлось впрыснуть ему под крылья агуардиенте, как делают петушатники. Уверен, завтра или послезавтра злопамятный Копете отомстит ласточке. Пишу эти строки и слышу, как он беспокойно бьет крыльями у себя в железной клетке.

Фердинанд».»

Изабелла чувствовала, как к ней подкатывает худшая из мук — ревность. Ее старый, так и не побежденный враг. Черная туча заволакивала покой ее души. Ах, ласточка! Ах, негодяйка!

Дневное отупение к ночи сменилось приступом ужасного возбуждения. Походный шатер наполнился тенями и шорохами — неотступными образами первой брачной ночи. Шум ветра чудился ей стоном покорной девственницы.

Падре Талавера и граф Бенавенте пытались успокоить королеву. Один напоминал о благопристойности, другой — об интерерах государства.

Ее напоили настоем из трав. Порой Изабелле удавалось заснуть, но она тут же просыпалась от собственного дикого крика (крика рожающей львицы), покрытая холодным потом. Зубы стучали, как кастаньеты.

Бешеное возбуждение королевы передалось солдатам. Они слонялись по лагерю, не находя себе места, без всякой причины кидались друг на друга и жестоко бились, пуская в ход не только кулаки, но и зубы. От безделья они стали агрессивны. Воинская дисциплина стремительно рушилась.

На рассвете, сломленная силой припадка, Изабелла решилась: к Фердинанду помчался гонец с приказом явиться на тайную встречу в монастырь Альмагро. А Бобадилья все изображает из себя капризную девочку! Изабелла знала от ее тетки, своей лучшей подруги, что та была слишком хорошр развита для своих лет. Нет, не подобало юному архиепископу водить с ней компанию.

Еще во дворце Изабелла заметила, как любит Бобадилья эксцентричные выходки. Например, облачаться в металл: никто, кроме нее, не носил вместо юбки бронзовых доспехов (от пояса до колена). Когда-то были они в большой моде при фривольном бургундском дворе, так как подчеркивали форму ягодиц (а дерзкая Беатрис носила еще и узкие черные панталоны). Да, со времен мистической Жанны д'Арк образ закованной в броню девственницы волновал воображение благородных юнцов.

Поговаривали, будто предметы интимного туалета были у нее тоже из металла. Их изготовил известнейший мастер Станислав Малер (десятилетия спустя он прославился, сделав доспехи для дона Хуана Австрийского, которыми и сегодня можно полюбоваться в Эскориале). Много судачили и об ее поясах девственности — с камеями, где толедские ремесленники вырезали сцены охоты или гербы.

Как утверждали придворные сплетники, летними ночами Беатрис в своем средневековом одеянии проносилась мимо постов стражи. Ей нравилось — она хохотала как безумная — видеть капитанов, в ярости бросающихся друг на друга или отыскивающих нужный ключ. Но найти они его не могли. Он был спрятан в ее спальне, под статуэткой обожаемой Девы Кармельской. (Поговаривали также, что только Фердинанд педантично обшарил ее покои и отыскал что нужно).

Заметим по ходу дела ярость получившей письмо Изабеллы была лишь обязательной частью установившегося ритуала — ритуала обновления пламени страсти, чтобы оно окончательно не угасло.

В то же время Фердинанду необходим был сей механизм эротической мести, дабы отплатить Изабелле за все ее превосходства: латынь, которую он так и не одолел, изысканность рода, стихи Петрарки, изящный почерк. Здесь было бы уместно напомнить, что он-то был угловатым крепышом по-крестьянски упрямым и совершенно лишенным воображения. У Изабеллы были тонкие вытянутые лодыжки, а на подъеме ноги (весьма знаменательный знак) хорошо было видно переплетение голубоватых жилок и тугих сухожилий. Совсем как у нормандской кобылицы! Сухожилия отчетливо выступали и на затылке: над ними взмывала вверх лавина прекрасных волос — наследство ланкастерского рода Трастамара, начало которому положил дон Хуан де Ганте.

У Фердинанда же, напротив, ноги были попросту плебейскими, с наростами и чешуйками, точно у какой-то ящерицы.

И все это имело большое значение, все следует принимать в расчет.

Сексосоциальное неравенство заявляло о себе по ночам, когда в битву вступали две страсти. Плоть Фердинанда издавала приглушенный, уверенный звук — так напевает что-то себе под нос довольный лавочник, наводя порядок на полках. От йони Изабеллы, наоборот, исходил тонкий, нежный росвист — будто едва слышный зов колумбийских орхидей в период любовного томления.

Итак, Изабелла мчалась во весь опор, покинув свой лагерь (сегодня на этом месте находится Вента дель Прадо на Национальной, 630).

— Быстрее! Быстрее! Вперед!

Сумасшедший галоп. Перед глазами ее стояла бесстыжая Беатрис, скачущая в кокетливых доспехах перед Фердинандом и мальчиком-архиепископом. Призрак ее, приукрашенный ревностью, то исчезал, то вновь возникал из дорожной пыли.

В знойные предутренние часы видели крестьяне, как вихрем мчалась мимо монахиня-кармелитка, покрытая пылью, застывшая в седле. Казалось, ее преследовал и никак не мог догнать отряд свирепых всадников. На лицах их, словно маски в безвкусной драме, лежал слой желтой пыли.

Ботихас, Вильямасиас, Орельяна ла Вьеха, а потом селение дона Родриго с источником и пузатыми ребятишками, что глазели на монахиню, у которой были сверкающие глаза и — удивительное дело — кинжал у пояса.

В то же время по дороге из Теруэля въезжал в Ла Манчу загадочный францисканец. На лице его не было и следа смирения, и благодушия, отличающих членов известного ордена. Всадники остановились на отдых в долине Аларкон, копыта их коней были сбиты каменистыми дорогами Арагона.

Внутренний огонь сжигал и его и ее, и был он сильнее огня, полыхавшего снаружи.

Они прибыли в монастырь Альмагро с разницей в несколько часов, два дня и две ночи гнал их навстречу друг другу ветер страсти.