Слоним помолчал и вопросительно взглянул на Быкова: не слишком ли пространно его сообщение, не много ли внимания уделено излишним подробностям? Впереди долгий и важный разговор, достаточно ли у них времени?

Ученый поощрительно кивнул головой и жестом пригласил его продолжать.

— С тех пор как выяснилось, — продолжал Слоним, — что обмен веществ у собаки, живущей в тропиках, отличается от обмена у шакала, населяющего субтропики, и собаки, обитающей в умеренном поясе, я ни о чем другом уже думать не мог. Если влияние среды, где развивается животное, сильнее кровного родства, то все наши представления об обмене веществ неполноценны. Правила, установленные в лаборатории, должны быть заново проверены. Вне обычного окружения животного, его среды обитания нет нормальной жизни — и не может быть науки о ней.

Тысячи примеров приходили мне на память, один убедительней другого. Никакое животное не похоже так на волка, как собака, и вместе с тем трудно найти существа более различные по своим наклонностям, нраву и уму… Зайца не сразу отличишь от кролика, столь схожи они, между тем первый селится на земле, а второй роет себе нору. Наша белка гнездится на дереве, а гудзонская — в земле, между корнями сосен, которыми она питается… Какие огромные просторы для научного анализа, какой благодарный труд! Я предвидел, что одному мне не справиться с ним, и стал себе подыскивать помощников. Я видел, как вы, Константин Михайлович, подготовляли себе ассистентов; как терпеливо внушали будущим педагогам азы физиологии, убеждая неуспевающих, что именно они обогатят науку чудесами… С каким спокойствием и выдержкой проверяли вы работы новичков и цитировали им при этом Гиппократа: «Во всякой болезни присутствие духа и вкуса к еде — признак благополучия». Мне вы однажды напомнили слова Павлова: «Вся прелесть научных исканий в том, что они каждый раз ставят новые загадки, которые надо объяснить, в которых надо разобраться…»

Я поныне уверен, что творить науку может всякий, кто истинно любит природу. По этому принципу я стал подбирать себе помощников. Биолог или медик, врач на пароходе, курортолог или студент, кто бы он ни был и какое расстояние ни отделяло его от меня, будет делу полезен, если он этим делом дорожит. Куда бы я ни приезжал, надолго ли, на короткое ли время, мне казалось важным и тут найти себе помощника. Потом возникала с ним переписка, он бывал у нас, мы навещали его, помогали ему в трудную минуту. Я не был одинок в моих научных исканиях, потому что со мной и вокруг меня трудились истинные натуралисты, и как вы убедитесь, трудились мы не напрасно.

Я продолжал изучать обмен веществ, его зависимость от среды обитания животного.

С некоторых пор нас озадачили наблюдения, проведенные над водным обменом у грызунов: сусликов, песчанок и тушканчиков. У нас были основания интересоваться ими. Эти прожорливые зверьки наносят страшный вред полям Киргизии. Они портят посевы и огороды, ничто не ускользает от их острых зубов.

Все мы знали из книг, что поглощение воды и выделение ее организмом зависят от степени затрачиваемой животным энергии. Больше деятельности — больше потребление пищевых веществ и воды, заключенной в них. Так написано в учебниках, как не поверить. Еще там сообщается, что обитатели полупустыни, подолгу остающиеся без влаги, накапливают ее из водорода расщепленной пищи и вдыхаемого кислорода.

Желтые суслики, тушканчики и большая песчанка обнаружили способность жить интенсивно и тратить ничтожное количество воды, почти не испаряя ее. Природа как бы взяла себе за правило поражать наше воображение при каждом знакомстве с ней и заодно посмеяться над нашими знаниями. То, что мы увидели у грызунов, было неожиданностью для науки. Физиологи, как вам известно, в пустыне не бывают и тайны водного обмена постигают на кроликах в лаборатории.

Мы понимали, что значит влага для организма, как велико ее значение для жизни. Кто не запомнил из студенческого курса, что она составляет шестьдесят пять процентов веса тела; скелет состоит наполовину из воды, эмаль зубов содержит пять с лишним, а мозг — восемьдесят пять процентов ее. Чем тоньше отправления и деятельность ткани, тем больше в ней воды.

Мы готовы были признать, что бедная влагой среда обитания изменила у зверьков механизм распределения воды в организме, что водный обмен, как и теплообмен, зависит от образа жизни животного, но кто с нами согласится? Нужны были доказательства, и мы пустились в поиски их.

Мы обратились к известному ученому, имя которого вы позволите мне не называть, за советом. Знаменитый биолог выслушал нас и сказал:

«То, что вы нашли, ни в коем случае не находка. Организм, способный жить интенсивно и тратить ничтожно мало воды, невозможен в природе. Науке такой феномен неизвестен. Это просто вам показалось».

Утверждения ученого напомнили мне разговор между средневековым астрономом, открывшим пятна на Солнце, и «просвещенным» кардиналом. «Сын мой, — заверил его кардинал, — я много раз читал Аристотеля и могу тебя уверить, что ничего подобного нет у него. Ступай с миром и верь, что пятна, которые ты видишь, находятся в твоих глазах, отнюдь не на Солнце…»

У нас был обширный опыт прошлого, мы знали силу влияния географической среды, верили Дарвину, что она требует от организма порой невозможного, и видели, как это невозможное осуществлялось. «А вы не допускаете мысли, — спросил я биолога, — что у обитателей полупустыни мог возникнуть регулятор, который помогает им экономить влагу? При другом режиме питания он станет излишним, и водный обмен сделается таким, каким он свойствен животным умеренного климата…»

Он отрицательно покачал головой:

«Не допускаю и не рекомендую вам допускать».

Мы пошли своим путем: стали давать суркам, тушканчикам и песчанкам сочный корм, какого не сыщешь в пустыне. Грызуны стали расточительными: тратили столько же воды, сколько их сородичи, обитающие в плодородных долинах. Повторилось то же самое, что мы наблюдали у шакала, гамадрила, енотовидной и домашней собак. Способ добывания пищи и географические условия, в которых развивается организм, перестроили их водный обмен. Приобретенное свойство не стало еще наследственным, хотя и казалось таким. Благоприятное питание в лаборатории легко эту регуляцию устранило.

— Мы изучали обмен веществ, — продолжал Слоним, — его зависимость от среды обитания животного и не могли себе позволить оставлять на нашей карте белые пятна. В прежних опытах над обитателями полупустыни мы увидели, как под влиянием новых форм жизни водообмен в организме перестраивается. Пришло время вникнуть в сущность этих механизмов, заглянуть в них поглубже: как выпитая вода насыщает ткани и распределяется в крови, в каком порядке и в какой мере эта влага задерживается там.

Для нас было ясно, что, чем глубже мы намерены заглянуть в организм, тем сложнее и многообразнее должны быть методы исследования. Было также очевидно и другое: только сохраняя естественные отношения между органами, устранив все, что способно затемнить их нормальную связь, можно надеяться на удачу.

Для опытов мы взяли собаку с фистулой желудка, откуда вода могла быть удалена прежде, чем она всосется в кровь. Такой организм, возбуждаемый жаждой и удовлетворяемый мнимым питьем, функционировал как бы на холостом ходу.

Мы ставили животное в станок и давали ему пол-литра воды, которая тут же вытекала из фистулы. Первые наблюдения глубоко озадачили нас. Поглощение воды, как ни странно, резко снижало ее выделение, кровь в сосудах сгущалась и словно куда-то отливала. Почки не только не ускоряли свою деятельность, но даже ослабили ее. Вспомним, как это происходило в ваших работах: чем больше собаке вводили воды, тем энергичнее шло ее выделение. Мы могли допустить, что организм распознал обман и не воздействовал на мочеотделительную систему и не усилил ее деятельности, но почему она упала? Результаты порядком нас удивили, и мы стали доискиваться причин.