– Чем же в таком случае, – спросили ее, – мы вам можем быть полезными?

Она не стала задумываться и быстро решила:

– Оборудуйте мне хорошую лабораторию. Ничего другого мне не надо.

Экспедиция покидала Кара-Калинский район. Перед отъездом Павловский поблагодарил гостеприимную хозяйку и пригласил ее ассистенткой к себе в Ленинград.

– Я могу предложить вам, – сказал он, – постоянное место в Военно-медицинской академии. Будете изучать москитов.

Такому приглашению позавидовали бы многие столичные специалисты, но Петрищева от него отказалась.

– Я не в силах расстаться с этим краем, – сказала она. – По правде говоря, Кара-Кала мне больше нравится, чем Ленинград.

Кара-Кала состояла из двух-трех десятков глинобитных домов, нескольких кибиток, крытых кошмами, с населением, из которого только трое понимали ее язык. Селение находилось в семидесяти километрах от железной дороги и в трехстах от ближайшего города. Кругом свирепствовала малярия и встречалась пендинская язва. В «счастливом оазисе» с мая до октября не бывало ни облачка, жара достигала сорока с лишним градусов по Цельсию.

Край был суров, но Петрищеву ничто не страшило. Она умела работать, мириться с лишениями и страстно любила свое дело. Этому искусству научила ее жизнь, полная испытаний и радостного стремления к знанию и труду. Она родилась у многосемейных и бедных родителей в селе Мордовской Липовке, от матери-мордовки и русского отца. Из сельской школы девушке не было дальше пути. До ближайшего города сто километров, – кто пошлет ее в гимназию, жить в чужом городе на готовых хлебах? Да и как посмотрят на это в деревне? Не было еще случая, чтобы из Мордовской Липовки вышел ученый человек. Ее оставили дома – вести хозяйство и нянчить детей.

Сельская учительница обратила внимание на способную девочку и стала подучивать ее. В семье наконец решили ее отправить к дальним родственникам в Поволжье учиться.

– Езжай, дочка, – напутствовал девочку отец, – учись за меня, отца малограмотного, и за неграмотную мать.

Четырнадцатилетняя Петрищева дает частные уроки и платит из своего маленького заработка за стол и учение. Не всегда она сыта, не всегда тепло одета, зато успешно кончает среднюю школу и поступает в университет. Революция облегчает ее трудную жизнь, стипендия позволяет ей оставить частные уроки и проводить больше времени в занятиях. В университете заметили талантливую студентку и пригласили ее ассистенткой по кафедре микробиологии. Так, на втором курсе она становится педагогом для студентов своего и первого курсов.

В 1923 году ей вручают диплом об окончании университета. Ее путь предначертан – она будет преподавать биологию. Девушка работает в школе, но не прерывает научных исканий в университетской лаборатории. Шесть лет спустя ее премируют поездкой на курсы подготовки паразитологов, и ее учительской деятельности приходит конец. Узнав из газет, что Кара-Калинскому району нужна заведующая тропической станцией, Петрищева спешит отправиться туда. Два года спустя она заканчивает работу об эпидемиологии малярии рай-она, о комарах и москитах, населяющих его.

Вся ее жизнь была как бы школой, где труд и лишения живут рядом с любовью к науке и знанию. Удивительно ли, что в Кара-Калинском оазисе, среди суровой пустыни, она могла себя чувствовать лучше, чем в Ленинграде?

Павловский уехал, и снова Петрищева осталась одна. На время нагрянули невеселые думы, закралась тоска. Опять вокруг унылые горы и мертвая песчаная степь. Когда еще заглянет сюда кто-нибудь? Ведь тут подолгу никто не бывает… Так в сомнениях и раздумье прошли первые дни. Затем вмешалось всеисцеляющее время, потянулись заботы, радости и горести любимого труда, и снова она вернулась к счастливым будням.

Время от времени Петрищева навещала Ленинград, привозила Павловскому клещей и москитов для исследования. Из Кара-Калинского района она перешла в Ашхабадский тропический институт, изучая и собирая здесь насекомых Туркмении. В 1933 году ученый снова предлагает ей переехать в Ленинград, и Петрищева на этот раз соглашается. Время, правда, для этого неподходящее: не закончена работа по обследованию мест расположения комаров по Средней Азии, неясна роль москитов в распространении болезни пендинской язвы. Пастухи ей говорили, что в горах, вблизи нор дикой песчанки, на них нападала мелкая мушка, отчего у многих открывались раны на теле. Над этим следовало бы хорошенько подумать, тут, возможно, сокрыта тайна пендинки… Но Полина Андреевна еще вернется сюда.

Холодный Ленинград, туманный и облачный, не пришелся Петрищевой по вкусу. Не понравились ни лаборатории, ни здание Военно-медицинской академии, нелепо огромное и з то же время столь тесное, что негде приткнуться, выкроить уголок для себя. Какое безумство, думала она, променять солнце Туркмении на мглу ленинградского неба, обширный мир, полный жизни зверей и насекомых, – на мир чучел животных и птиц! Где ее конь и свобода, бескрайняя пустыня и горы, уходящие в небо? Она находила своих москитов в мавзолее султана Санджара, в развалинах древнего Мерва, под надгробными плитами прославленных батыров. Здесь ее москиты выводятся на подоконнике, откуда видны лишь клочок мертвого неба и крыши, окутанные мглой. Неужели ей придется проводить в этих стенах большую часть своей жизни, возвращаться к прежним радостям лишь в экспедициях, быть гостем у солнца и у гор?…

В минуты таких раздумий взволнованная помощница являлась к ученому и с горечью говорила об утраченном счастье и покое. Ей здесь нечего делать и некуда деваться от тоски.

– Вы не должны на меня сердиться, Евгений Никанорович, – говорила она ему, – мне не усидеть здесь, я стану вам в тягость, это более чем очевидно.

Он вначале пытался отделаться шуткой.

– Вы, я вижу, не очень богаты терпением. Позвольте мне в таком случае вам ответить примером. Я, как турист, предпочитаю длинную дорогу короткой. В долгом походе рождается ритм, перестаешь чувствовать тяжесть башмаков и рюкзака, исчезает усталость, ходить становится приятно и легко. Возьмите себя в руки, пошагайте еще с нами, и душевная тяжесть сменится покоем.

– Не во времени суть, – возражала она, – мне просто здесь не по себе.

– Я понимаю вас, – пробовал Павловский успокоить помощницу, – вас влечет к природе, к прежним местам. Я, как и вы, люблю природу, но ведь мы с вами люди, дело требует жертв, и мы к ним должны быть готовы.

Павловский ошибался, они по-разному любили природу. Он мог наслаждаться, радоваться ей, порой забыв о работе, о нужных и важных делах. Солнце он любил за то, что оно греет, горы – за зрелище, открывающееся с их вершин, бурные потоки – за их силу и мощь. Ему легко было оторваться от серьезного занятия и уйти в созерцание причудливого очертания ущелья или далеко вьющегося ручья.

Она любила природу за то, что в ней жили звери и птицы, комары и москиты и в норах было множество неведомых тайн. Такие люди одинаково счастливы в пустыне, где почва горит под ногами, и на уровне глетчера, среди вечных снегов, если там водится предмет их исканий и надежд. Палящее солнце, слов нет, неприятно, но если под лучами его живут насекомые, сущность которых так важно узнать, – как это солнце не полюбить? Для нее горы тем хороши, что изобилуют норами и пещерами, в которых москиты проходят свой жизненный путь. Можно по-разному относиться к пустыне, но ей, паразитологу, пустыня милее всякого города и любой из столиц.

Они были слишком различны, эти два человека.

Ученый мысленно обрушил громы и молнии на головы «москитниц» и «комаристок», склонных привязываться к каждой норе, терять голову по всякому поводу, – и поспешил направить ее в Туркмению.

– Поедете в Каракумы, так и быть. На мою долю соберете клещей, а для себя комаров и москитов.

Ничего другого не оставалось. Не ждать же того момента, когда отчаяние подскажет ей бежать из Ленинграда к дорогим ее сердцу краям.