За отказ от доносительства Алю перевели в страшный, штрафной лагерь, откуда практически никто не выходил живым. Гуревич добился перевода ее в обычный лагерь — спас Алю. А после войны, в 1945 году, он приехал к ней на свидание… И перестал писать. Большой загадки в этом нет: все годы он помнил красивую, веселую, сияющую от счастья молодую женщину, а увидел измученную и сильно постаревшую. Все эти годы он помнил Алю, но и себя не забывал — у него, не считая жены, были и другие женщины — красивые и молодые. Вообще мужчины крайне редко вновь сходились со своими женами (или возлюбленными), когда те выходили из тюрем и лагерей. Женщины же практически всегда возвращались в прежнюю семью. C'est la vie — как говорят французы. Помимо всего прочего, жениться на бывшей «зэчке» значило, как минимум, вылететь с работы и из партии. А где жить? Было ясно, что Аля выйдет с «минусом», т. е. 39 городов будут для нее закрыты. Оставить Москву, поселиться в маленьком городке — к этому Гуревич не был готов (хотя, возможно, именно это спасло бы ему жизнь — но кто же знает будущее?).

27 августа 1947 года — ровно через 8 лет после ареста — лагерные ворота раскрылись, и Аля оказалась на свободе. Она потом рассказывала, что была так ошеломлена, что села на обочине дороги, поставив у ног деревянный лагерный чемоданчик, и долго сидела. Куда идти? Раньше она рассчитывала на Мулю — теперь не на кого.

Друг еще по Парижу Юз Гордон, тоже недавно вернувшийся из лагерей, жил в Рязани, в одной комнате с матерью. Он-то и предложил Але присоединиться к ним — деваться было некуда, она согласилась.

В Рязани Але повезло — ей удалось устроиться в художественное училище преподавателем графики. Оклад нищенский — но Але не привыкать стать. Несколько раз в Рязань приезжал Муля, но уже не в качестве мужа, а только — друга. Спасибо и на этом.

Но «счастье» было недолгим. 22 феврале 1949 года Алю арестовали вторично. Шла кампания повторных арестов. Алю судили по второму разу за одно и то же «преступление». Приговор — пожизненная ссылка в Сибирь.

Она поселилась в Туруханске. Работала сначала уборщицей в школе, потом — оформителем в клубе. Писала лозунги, афиши, декорации к любительским спектаклям и сама их ставила, выпускала клубную газету. Она увлечена работой. В письмах просит прислать ей цветную бумагу, краски, карандаши, портреты вождей — какой же клуб без портретов вождей!

Бытовые условия ужасны. На самом краю села она купила трехстенную развалюху. Вместо четвертой стены — скала. В сильные морозы — а они в Туруханске стоят три четверти года — стены изнутри покрываются льдом. Воду и дрова возят на собаках. Борис Пастернак, очевидно, чувствуя свою неизбывную вину перед Цветаевой, иногда посылает ей деньги, но, разумеется, не такие, какие могли бы что-то существенно изменить. (Хотя бы купить такую избу, как у местных жителей.)

Конечно, она на пределе усталости, конечно, безумно хочется в Москву, в нормальные бытовые условия, в Москву — где идет культурная жизнь: театры, выставки, где еще оставшиеся немногие друзья. Но — ее спасение — она не чувствует себя чужеродной в этом селе, в этом клубе, среди деревенских пьяных баб и мужиков, «..я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гулянья и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «народное» зрелище никогда не доставляли мне такого большого удовольствия, как какой-н<ибу>ть народный праздник, выплеснувшийся на улицу — города ли, села ли. То, чего мама терпеть не могла», — пишет она Борису Пастернаку.

…Вот приезжает в Туруханск кандидат в депутаты Верховного Совета: «…все закричали «ура!» и бросились к кандидату<…> Я сперва подумала, что я уже пожилая и не полагается мне бегать и кричать, но не стерпела и тоже куда-то летела среди мальчишек, дышл, лозунгов, перепрыгивая через плетни, залезала в сугробы, кричала «ура» и на работу вернулась ужасно довольная, с валенками, плотно набитыми снегом, и в клочьях пены». Кричать «ура» кандидату в депутаты Верховного Совета — после всего пережитого? Что это? Полное непонимание связи собственной судьбы с Верховным Советом или подсознательное желание выжить? Наверное, и то и другое.

В Туруханске, в феврале 1953 года, Аля прочитала в газете, что Самуил Гуревич тоже «матерый троцкист, наемник американской разведки». О его расстреле она узнает позже.

Но вот настал 1953 год — «отдал вождь в тиши то, что имел он в качестве души». Затем — разоблачение Берии. В 1955 году Ариадну Сергеевну Эфрон полностью реабилитировали «за отсутствием состава преступления».

Теперь она может жить в Москве, но опять-таки на сундучке у тетки Елизаветы Яковлевны, другого жилья — нет. Своим наипервейшим делом она считает — добиться реабилитации отца. И она добьется. Кроме того, она занята разбором материнского архива. Закончив эту работу, она сдаст архив в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства) и закроет его до 2000 года. Только в XXI веке исследователи получат к нему доступ. (Тогда-то и начнутся публикации записных книжек Цветаевой, дневников Мура и пр.) Только тогда цветаеведы смогут сверить некоторые тексты Цветаевой по рукописям.

Валерия Ивановна Цветаева, сводная сестра Марины Ивановны (дочь Ивана Владимировича от первого брака), даст Але возможность на своем участке в Тарусе построить маленький домик. Там она и проживет несколько лет. Лишь в 1963 году на деньги, заработанные переводами французской поэзии, купит кооперативную квартиру в Москве и в Тарусу будет выезжать только на лето. Все годы она активно борется за публикацию наследия Цветаевой в СССР. И многого добивается, хотя многое и не удается.

Она напишет «Воспоминания» о матери. Их ценность не подлежит сомнению. Но все-таки относиться к ним следует критически: всей правды там нет (что, впрочем, понятно), многое толкуется упрощенно, а главное — нет в них той внутренней свободы, которая необходима для создания любого добротного текста — все равно, беллетристического или мемуарного.

Летом 1975 года, смертельно больная, она еще успеет подержать в руках номер «Звезды» со своими «Воспоминаниями».

Ее могила на тарусском кладбище единственная подлинная на всю семью.

Анискович Л. Крылатый лев, или… Судите сами… М., 2004.

Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992.

Болшево. Литературный историко-краеведческий альманах. М., 1992.

Бросса А. Групповой портрет с дамой. Из книги «Агенты Москвы». Иностранная литература, 1989, № 12.

Ванечкова Г. Летопись бытия и быта. Марина Цветаева в Чехии. Прага, 2006.

Громова Н. «Дальний Чистополь на Каме…». М. — Елабуга, 2005.

Громова Н. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. М., 2006. Дядичев В., Лобыцин В. Доброволец двух русских армий. М, 2005.

Кудрова И. Последнее «дело» Сергея Эфрона. Звезда, 1992, № 10.

Кудрова И. Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой. С-Пб, 2002.

Купченко В. «И красный вождь, и белый офицер…». Звезда, 1991, № 10.

Купченко В. Труды и дни. Летопись жизни и творчества Максимилиана Волошина. Т. 1. М., 2002. Т. 2. М., 2007.

Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. М., 1992.

Мандельштам Н. Старые друзья. Из книги «Воспоминания», Кн. 2. М., 1990.

Марина Цветаева в воспоминаниях современников. В 3 т. М, 2002.

Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке. С.-Пб, 1992.

Порецки Э. Тайный агент Дзержинского. М., 1996.

Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., 1997.

Серков А. История русского масонства 1845–1945. М., 1996.

Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1997.

Трубецкой Н. Письма к ПЛ. Сувчинскому. 1921–1928. М., 2008.

Фейнберн М., Клюкин Ю. Дело Сергея Эфрона. Столица,