— Вот тут-то нашим летчикам и артиллеристам была работа!
— А огневая завеса при нашем наступлении! Говорят, враги этого не ожидали!
— Помните, как грустно нам было, когда наши оставили Севастополь, и как было страшно за Сталинград. А теперь всё по-другому, — говорит Аня.
25 августа 1943 года
Ночь. В воздухе шум сотен самолетов. Он так силен, что все взрослые проснулись.
Страшный гул канонады. На горизонте, на фоне огромного красного зарева, темные облака дыма. К ним тянутся причудливо извивающиеся беловатые змеи. Вместо голов у них ярко-желтые с красноватым оттенком шары. На месте угасающих возникают новые.
— «Катюши», «катюши»-то наши как славно действуют! — говорят наши соседи моряки.
— А самолеты тоже наши?
— Конечно! Это налет на побережье.
Сердце бьется от радости. Наконец-то! Это наш ответ на нескончаемые обстрелы Ленинграда из тяжелых орудий.
Анна Петровна будит Мишу и говорит:
— Он столько видел тяжелого в Ленинграде. А сейчас ведь сердце прыгает от радости. Разве вы не чувствуете, какая над нами летит силища, какая чудесная крылатая армия нашей могучей Родины!
Мне тоже не хочется, чтобы ребята пропустили этот момент нашего торжества. Я поднимаюсь по скрипучей лестнице на чердак, где спят дети, и говорю:
— Кто хочет, может одеться и сойти во двор. Наши самолеты бомбят фашистов.
Сразу вскакивают несколько человек и будят остальных.
Мы спешим во двор.
— Ну и ночка! Славная ночка! — говорит кто-то из мальчиков.
Праздник, огромный праздник близок. Час возмездия наступил!
26 августа 1943 года
Известие о том, что с нового учебного года мальчики и девочки будут учиться в разных школах, волнует детей.
— Расскажите, как было, когда мальчики и девочки учились не вместе, — просят меня.
— Вы в какой школе останетесь?
— А наша школа будет женской или мужской?
В темные вечера только и разговоров, что о предстоящей реформе.
— Жаль нашего коллектива, мы так дружно жили, — вздыхают старшие.
— А может быть, лучше будет: никто за косички не будет дергать, — говорит девочка из отряда младших школьниц.
— Нет, без мальчиков хуже будет. Они храбрые. Весь класс нашалит, а мальчики всегда на себя вину берут, — возражает ее подруга.
Наконец мы узнали, что наша школа будет женской. Старшие мальчики переводятся, как они говорят, «в совсем чужую школу».
27 августа 1943 года
Переезжаем в город. Мальчики провожают меня до квартиры и несут мой чемодан и рюкзак.
— Прощайте, Ксения Владимировна! Кто теперь будет вам помогать носить вещи на третий этаж? Девочки на это не способны. Вы еще помянете нас добрым словом, — шутят они.
— И в лагере без нас будет плохо: ни косцов, ни пильщиков не будет.
— А если ваш лагерь будет по соседству, неужели вы не поможете?
— Ну, конечно, поможем! Мишка, ведь правда, поможем?
Мы шутим, но прощаться нам грустно.
18 сентября 1943 года
Вчера ко мне зашла Таня. По ее лицу я сразу поняла, что недобрые вести принесла она мне.
— Говори сразу, — прошу я.
— Семнадцатого августа в госпитале умер Юра. Он был тяжело ранен. Юра давно рвался на фронт. После окончания училища освоил даже какую-то новую специальность, чтобы попасть в действующую армию. Он был такой хороший, умный, талантливый. Правда? — с грустью говорит Таня.
— Да, правда. Конечно, правда, — говорю я, и передо мной встает образ умного, честного юноши, человека долга.
Во сне я видела поле. Высокая густая трава, и в ней лежит Юра. Лицо его сурово, глаза закрыты.
Я просыпаюсь, — подушка мокра от слез. Сердце бьется. Скольких мне еще суждено оплакивать!
20 сентября 1943 года
— Ксения Владимировна, вы знаете, одна ученица из нашего класса была на фронте, — сообщают мне восьмиклассницы.
— Кто такая?
— Лена Шустова.
Не могу припомнить этой ученицы и на следующем уроке вызываю ее. Встает голубоглазая девушка небольшого роста, гладко причесанная. Отвечает спокойно и очень толково. В перемену спрашиваю:
— Каким образом вы попали на фронт?
— Отец меня увез от голода из Ленинграда. Его часть стояла под городом.
— А что вы делали на фронте?
— Всё, что приходилось. Там нельзя сидеть сложа руки.
У Лены нет желания похвастаться, удивить и даже рассказать о себе.
Нашу вторую фронтовичку Киру Самсонову я сама замечаю в классе. На первой скамейке сидит очень близорукая девушка. Мое внимание привлекает медаль на ее груди.
После урока спрашиваю:
— Какая у вас медаль?
— «За боевые заслуги».
— Вы были на фронте?
— Да, с отцом.
Расспрашивать сейчас неловко, и я откладываю разговор до более удобного случая.
Меня эти девушки очень интересуют. Как они будут себя чувствовать в школе, как сложатся их отношения с учителями и с классом?
1 октября 1943 года
Лена как-то спросила меня:
— Могла бы я участвовать в олимпиаде детского творчества? Я бы хотела написать сочинение по истории.
— Конечно, можешь! — отвечаю я.
Я уже заранее знаю, что тема будет обязательно военная. Пожалуй, «военное прошлое» Лены сказывается только в интересе к темам из военной истории. То она с увлечением читает книги о полководцах, то удивляет студентов, бывших у меня на уроке, сложной схемой Кунерсдорфской битвы, которую она чертит в классе на доске.
— Я хотела бы написать сочинение на тему «Куликовская битва», — я уже читала Костомарова, Ключевского и роман Бородина «Дмитрий Донской». Вы мне укажете еще литературу?
Лена приходит ко мне часто: то за книгами, то с рядом вопросов. Работа у нее будет, несомненно, хорошая.
— Лена, мне очень бы хотелось знать, как ты жила на фронте. У тебя нет никаких записей?
— Есть, но всё это листочки, черновички, и нет времени их привести в порядок. Да и кому это интересно? Ведь там, на фронте, много замечательных людей, а в моей жизни ничего особенного не было.
Сегодня Лена мне принесла свое сочинение и небольшую рукопись.
— Это мои записки для вас, — сказала она.
Вот что я прочла в них:
«Рассказать мне о своей жизни почти нечего, потому что не было в ней ничего необыкновенного и яркого. Просто жила и работала и никаких подвигов не совершала. Даже в бою не была. А попала я на фронт несколько необычным путем.
В мае 1942 года я простудилась и заболела. Для ленинградца-дистрофика заболеть было весьма опасно. Целыми днями я лежала одна и прогоняла назойливую муху — мысль о еде, стараясь думать о чем-нибудь интересном.
Неожиданно 19 июня приехал папа и взял меня к себе.
На мотоцикле, после трех часов тряски, я добралась до землянки, где помещался ПСД (пункт сбора донесений). Бойцы-связисты, которые были в землянке, с любопытством разглядывали меня и спрашивали:
— Сколько вам лет?
— Как жизнь в Ленинграде?
Вскоре за мной пришли и отвели в папину землянку. Так началась моя жизнь на фронте.
Дальше я плохо помню подробности, но очень хорошо сохранились в памяти впечатления от встречи со старшим батальонным комиссаром. На всю жизнь у меня сохранятся воспоминания о нем.
Я не преувеличу, если скажу, что он был для меня вторым отцом.
Моя «боевая» работа началась с того, что мне велели очень аккуратно, по формату, нарезать листы бумаги, на которых будут печатать приказы. Потом мне показали топографические карты и научили их склеивать. И этой специальностью я овладела довольно быстро.
Я помогала заведующему делами подшивать приказы, потом шла клеить карты нашим командирам, которые уезжали на передовую.
Несколько позже мне показали, как нужно наносить «обстановку», то есть расположение войск на фронте, и «систему огня». Вскоре я уже помогала чертежникам.
В конце лета меня перевели на работу в политотдел и приказали создать библиотеку. Всё это мне удалось сделать довольно быстро, но моя землянка-библиотека была совсем сырая. Под полом стояла вода, и когда я ходила по доскам, то вода била в щели тоненькими фонтанчиками. А если на улице целый день шел дождь, то у меня с потолка капало неделю. Книги сырели, портились. Наконец удалось их поместить в другое, сухое место.
Осенью меня снова забрали к себе «оперативники» — штабисты. Началась подготовка к наступлению.
Фронт передвигался, и мы уже расположились во «фрицевских» землянках. Холодно, стекол нет, народу много, все курят… Майор за своим «столом» оперативную сводку в Ленфронт пишет; здесь же, на уголке, кто-то приткнулся на часок вздремнуть.
В землянку стремительно входит подполковник. Он охрипшим голосом торопит своих помощников, докладывает о чем-то по телефону начальнику штаба. Треск пишущих машинок, звонки телефонов, приказания и дым от «буржуйки». И так днем и ночью.
Выйдешь из землянки, — на улице мороз, в небе разноцветные ракеты, совсем близко бухает артиллерия, стрекочут пулеметы, автоматы… фронт в трех-пяти километрах, а может, и ближе. Подъезжают и уезжают машины, мотоциклы, всадники, и все едут туда, откуда несется грохот.
Там наши наступают, и нужно умело руководить ими: надо направить удар, чтобы он был сметающим, разящим.
И наши майоры, полковники, наш начальник штаба и командующий армией решали эти сложнейшие задачи.
Я вижу их с покрасневшими от бессонницы глазами, с осунувшимися лицами. Я вижу их помощников: офицеров связи, чертежников, машинисток, связных, — словом, всех тех, кто самоотверженно делал свое маленькое и всё-таки великое дело.
Я помню наше комсомольское собрание перед началом операции. Выступал комиссар и сказал: «Нет слова позорнее, чем «фашист»; нет сердца в нашей стране, которое не запылало бы гневом при этом слове! Когда мы вспоминаем раны Ленинграда, Пушкина, Киева, Одессы, перед глазами горит слово «фашизм».
Мы вспоминаем разрушенный Петергоф, виселицы на Крещатике, мертвецов в простынях на саночках в Ленинграде, бомбы и снаряды; мы говорим: «Смерть врагу!» Может быть, друзья мои, кто-нибудь из нас не будет присутствовать на следующем собрании, но комсомольцы, каждый на своем посту, выполнят свой долг до конца».
Его ладонь легла на мое плечо.
— Я знаю, что и ты ненавидишь фашистов. Так, дочка?
От волнения я только кивнула головой. Невысокий, спокойный, с доброй улыбкой, весь воплощение уверенности в правоте нашего дела, в нашей победе, — таким он мне запомнился.
Вот так и работали. Когда была возможность, навещала своих в госпитале. И там делала всё, что скажут. Меня в шутку стали звать: «первая, куда пошлют». Что мне велели, то я и делала. Но другие во много раз больше меня работали. Сколько наши офицеры делали! А я — так просто, «первая, куда пошлют».
